211
      На почве поношения. - Кто хочет разубедить, обыкновенно не довольствуется 
победой в споре. Для него мало опровергнуть и выказать ту нелогичность мнений, 
которая таилась, словно червь, в противнике; нет, убивши червя, он бросает еще 
в грязь весь плод, чтоб сделать его неприглядным в глазах людей и внушить к 
нему отвращение. Так действует он, чтобы помешать обычному "восстанию на третий 
день" опровергнутой идеи. Но он ошибается, потому что именно в грязи, на почве, 
удобренной оскорблениями, зерно идеи быстро пускает новые ростки. Итак, не 
чернить и осмеивать нужно то, что хотят окончательно уничтожить, а скорее 
заботливо и настойчиво погружать в лед, помня, что мнения обладают цепкой 
живучестью. Причем не надо забывать правила, гласящего, что "возражение не есть 
еще опровержение".
212
      Удел нравственности. - Когда уменьшается духовное рабство, то падает и 
нравственность (инстинктивная, унаследованная склонность действования по 
нравственному чувству). Но единичные добродетели - умеренность, справедливость, 
душевное спокойствие - не разделяют этой участи, так как высшая свобода 
сознающего себя духа приводит непроизвольно к ним же и подтверждает их 
полезность.
213
      Фанатик недоверия и его ручательство. - Старик. Ты хочешь дерзать на 
необычайно возвышенное и поучать этому массы. Где твое ручательство, что ты на 
это способен. Пиррон. Вот оно: Я буду предостерегать людей от себя самого. Я 
открыто признаю все свои недостатки, выставлю на глаза всем свою опрометчивость,
 противоречивость и невежество. Я скажу людям: не слушайте меня, пока я не стал 
подобен ничтожнейшему из вас и даже еще ничтожнее его. Боритесь как можно 
дольше против истины из отвращения к ее защитнику. Малейший проблеск уважения с 
вашей стороны ко мне, и я стану вашим соблазнителем и обманщиком. Старик. Ты 
обещаешь слишком много. На это не хватит твоих сил. Пиррон. Так я скажу людям и 
то, что я слишком слаб и не могу сдержать обещания. Чем недостойнее буду я в их 
глазах, тем с большим недоверием отнесутся они к истине, которую я возвещу им. 
Старик. Так ты хочешь быть учителем недоверия к истине? Пиррон. Недоверия, 
небывалого еще доныне, недоверия ко всему и ко всем. Это единственный путь к 
истине. Правый глаз не должен доверять левому, и свет должен в течение 
известного времени называться тьмой. Вот тот путь, которым вы должны идти. Не 
думайте, что он приведет вас к деревьям, увешанным плодами, и прекрасным 
пастбищам. Мелкие жесткие зерна встретите вы на нем - это зерна истины. Долгие 
годы будете вы пригоршнями поглощать заблуждения, чтобы не умереть с голоду, 
хотя вы и будете уже знать, что это заблуждение. Но зерна истины будут посеяны, 
зарыты в землю, и, кто знает, может быть, настанет когда-нибудь день жатвы. 
Никто, кроме разве фанатика, не осмелится наверное это обещать. Старик. Друг, 
друг, и твои слова - слова фанатика. Пиррон. Ты прав! Я буду недоверчиво 
относиться ко всем и своим даже словам. Старик. Если так, то тебе останется 
только молчать. Пиррон. Я скажу людям, что должен молчать, и что они должны не 
доверять и моему молчанию. Старик. Значит, ты отказываешься от своего 
предприятия? Пиррон. Вернее, ты показал мне врата, чрез которые я должен войти. 
Старик. Я не знаю, понимаем ли мы теперь друг друга вполне. Пиррон. Вероятно 
нет. Старик. О, если бы ты вполне понимал хоть самого себя. Пиррон 
(оборачивается и смеется). Старик. Ты молчишь и смеешься, друг, не в этом ли 
теперь вся твоя философия? Пиррон. Право, это была бы не самая плохая.
214
      Европейские книги. - Своими творениями Монтень, Ларошфуко, Лабрюйер, 
Фонтенель (особенно его "Диалог мертвых"), Вовенарг и Шамфор больше роднят 
читателя с древностью, чем любая группа шести авторов других стран. Эти шестеро 
вместе образуют крупное звено в великой цепи Возрождения. В их созданиях опять 
воскрес дух последних столетий пред нашею эрою. Их книги выше национального 
вкуса и той философской окраски, которой отливает и должна ныне отливать всякая 
книга, чтобы прославиться. В них больше, чем в целой немецкой философии, 
содержится истинных мыслей из числа тех, которые порождают мысли и... я 
затрудняюсь точно определить. - Достаточно, если я скажу, что мы имеем тут дело 
с авторами, писавшими не для людей и не для мечтателей, не для молодых женщин и 
не для католиков, не для немцев, не для... (я снова затрудняюсь закончить мой 
перечень). Чтобы яснее выразить похвалу я скажу, что пиши они по-гречески, их 
понимали бы и греки. Напротив, из писаний лучших немецких мыслителей, напр. 
Гёте и Шопенгауэра, много ли уразумел бы даже сам Платон, не говоря уже об 
отвращении, которое внушил бы ему их туманный стиль, иногда тощий, как щепка, 
иногда полный преувеличений. (Гёте, как мыслитель, стремился в своих творениях 
обнять облака, а Шопенгауэр все время не безнаказанно блуждает среди аллегорий 
и сравнений предметов вместо того, чтобы рассмотреть самые предметы). Между тем 
эти двое в этом отношении грешат еще меньше других немецких мыслителей. 
Наоборот, у вышеупомянутых французов такая ясность, такая красивая 
определенность. Греки, обладавшие очень тонким слухом, одобрили бы их искусство,
 а особенно пришли бы в восторг от этой французской остроты слога: они очень ее 
любили, хотя сами не были особенно сильны в этом отношении.
215
      Мода и современность. - Везде, где еще процветает невежество, грубость 
нравов и суеверие, где торговля хромает, земледелие влачит жалкое существование,
 а мистика могущественна, там встречаем мы и национальный костюм. Наоборот, 
мода царит там, где замечаются признаки противоположного. Моду, следовательно, 
нужно отыскивать по соседству с добродетелями современной Европы. Но не