что рождение трагического века для немецкого духа означает лишь возвращение его 
к самому себе, блаженное обретение себя, после того как долгое время 
непреоборимые чужеродные силы держали его, жившего в беспомощном варварстве 
формы, под ярмом своих собственных форм. Теперь ему дана наконец возможность 
вернуться к первоисточнику своего существа и выступить свободно и смело перед 
лицом всех народов без помочей романской цивилизации, если только он сумеет при 
этом неукоснительно воспользоваться уроками того народа, учиться у которого 
вообще есть уже высокая честь и выдающаяся редкость, а именно уроками греков. И 
когда же нам учиться у этих величайших наставников, как не теперь, когда мы 
переживаем возрождение трагедии и подвержены опасности не знать, откуда она 
явится, и не быть в состоянии истолковать себе, куда она стремится! 	

	
20

Следовало бы когда-нибудь перед лицом неподкупного судьи взвесить, в какое 
именно время и в лице каких людей немецкий дух сильнее всего боролся за право 
учиться у греков; и если мы с уверенностью признаем, что эта единственная в 
своём роде похвала должна быть присуждена благороднейшей борьбе за просвещение, 
которую вели Гёте, Шиллер и Винкельман, то придётся прибавить во всяком случае, 
что с того времени и со времени ближайших последствий этой борьбы стремление 
одним и тем же путём прийти к просвещению и к грекам — непостижимым образом 
становится всё слабее и слабее. Не следует ли нам, во избежание совершенного 
отчаяния в судьбах немецкого духа, заключить отсюда, что и этим борцам в 
каком-то важном пункте не удалось проникнуть в самое ядро эллинского существа и 
установить прочный союз любви между немецкой и эллинской культурой? Если так, 
то, быть может, бессознательное усмотрение этого недочёта и пробудило в более 
вдумчивых натурах безнадёжное сомнение в их личной способности, после таких 
предшественников, продвинуться вперёд по этому пути к образованию и вообще 
достигнуть намеченной цели. Поэтому и заметно с того времени, что суждение о 
культурной значимости греков постоянно вырождается; приходится слышать 
выражение соболезнующего превосходства в самых разнообразных станах разума и 
неразумия; с других сторон пробавляются совершенно бесплодным прекрасноречием о 
«греческой гармонии», «греческой красоте», «греческой весёлости». И именно в 
тех кругах, которые должны были бы считать своей честью неустанно черпать из 
греческого потока на благо немецкому образованию, в кругах преподавателей 
высших учебных заведений, лучше всего сумели своевременно и удобно отделаться 
от греков, доходя зачастую до скептического отказа от эллинского идеала и до 
полного извращения действительной цели всякого изучения древности. Тот, кто в 
этих кругах ещё не растратил вообще всей своей силы в старании быть надёжным 
корректором старинных текстов или естественноисторическим микроскопистом языка, 
— тот ищет, пожалуй, ещё и возможности «исторически» овладеть греческой 
древностью наряду с другими древностями, но во всяком случае по методу нашей 
современной образованной историографии и усвоив себе её манеру превосходства. 
Если поэтому собственно образовательная сила высших учебных заведений никогда 
ещё не стояла у нас так низко и не была так ослаблена, как в настоящее время; 
если «журналист», этот бумажный раб дня, во всех сферах образования одержал 
победу над профессором и последнему остаётся лишь обычная теперь метаморфоза 
самому писать в манере журналиста и порхать со свойственным этой сфере «лёгким 
изяществом» в качестве весёлого и образованного мотылька, — то с каким же 
мучительным смущением должны люди подобного образования, да к тому же ещё в 
такое время, как наше, смотреть на феномен, который мог бы быть понят разве 
только путём аналогии из глубочайших основ до сих пор ещё не постигнутого 
эллинского гения, — на новое пробуждение дионисического духа, на возрождение 
трагедии? Мы не знаем другого периода искусства, в котором так называемое 
образование и действительное искусство были бы столь же чужды друг другу и 
стояли бы в столь же враждебных отношениях, как это наблюдается в настоящее 
время. Нам понятно, почему такое расслабленное образование ненавидит истинное 
искусство: оно видит в нём свою гибель. Но не отжила ли уже вся эта форма 
культуры, а именно сократическо-александрийская, свой век, раз она могла 
сойтись столь нарядным, но хрупким клином, каковой представляет из себя 
современное образование? Если уж таким героям, как Шиллер и Гёте, не удалось 
взломать заколдованные ворота, ведущие в волшебную гору эллинизма, если, при их 
мужественной борьбе, дело не пошло дальше того тоскующего взгляда, который 
гётевская Ифигения шлёт из варварской Тавриды чрез море на родину, — на что же 
оставалось бы надеяться эпигонам таких героев, если бы пред ними внезапно на 
другой стороне, ещё не затронутой всеми усилиями предшествовавшей культуры, не 
открывались сами собой те ворота — под мистические звуки вновь пробуждённой 
музыки трагедии? 

Пусть никто не старается ослабить в нас веру в ещё предстоящее возрождение 
эллинской древности; ибо этой верой питается вся наша надежда на обновление и 
очищение немецкого духа чарами музыкального огня. На что иное сумели бы мы ещё 
указать, что среди запустения и изнеможения современной культуры пробудило бы в 
нас хоть какое-нибудь утешительное ожидание в грядущем? Напрасно ищут наши 
взоры хоть одного-единственного крепко разросшегося корня, хоть одного клочка 
плодоносной и здоровой почвы: везде пыль, песок, оцепенение, вымирание. И 
безнадёжно одинокому человеку не найти себе лучшего символа, чем «рыцаря со 
смертью и дьяволом», как его изобразил нам Дюрер, закованного в броню рыцаря со 
стальным, твёрдым взглядом, умеющего среди окружающих его ужасов найти свою