начинает содрогаться от пышных вожделений и сладострастных волнений, когда вера 
в земное счастье для всех, когда вера в возможность этой всеобщей культуры 
знания постепенно переходит в грозное требование такого александрийского 
земного счастья, в заклинание еврипидовского deus ex machina! И заметьте себе: 
александрийская культура нуждается в сословии рабов, чтобы иметь прочное 
существование; но она отрицает, в своём оптимистическом взгляде на 
существование, необходимость такого сословия и идёт поэтому мало-помалу 
навстречу ужасающей гибели, неминуемой, как только эффект её прекрасных, 
соблазнительных и успокоительных речей о «достоинстве человека» и «достоинстве 
труда» будет окончательно использован. Нет ничего страшнее варварского сословия 
рабов, научившегося смотреть на своё существование как на некоторую 
несправедливость и принимающего меры к тому, чтобы отомстить не только за себя, 
но и за все предшествовавшие поколения. Кто осмелится, на фоне этих грозящих 
бурь, со спокойным духом апеллировать к нашим бледным, утомлённым религиям, 
которые сами в своих основах выродились в религии учёных, так что миф, 
необходимая предпосылка всякой религии, давно уже повсюду лежит в параличе, и 
даже на этой почве везде достиг господства тот оптимистический дух, который мы 
только что обозначили как зародыш гибели нашего общества? 

Между тем как дремлющая в лоне теоретической культуры угроза начинает 
постепенно нагонять страх на современного человека и он в своём беспокойстве 
хватается за средства, выисканные в сокровищнице его опыта, чтобы предотвратить 
опасность, сам не очень уж веря в эти средства; между тем как он таким образом 
начинает чувствовать то, что воспоследует из него самого, — великие, широко 
одарённые натуры сумели воспользоваться этим самым оружием науки, чтобы вообще 
уяснить и представить нам границы и условность познавания и тем решительно 
отвергнуть притязание науки на универсальное значение и универсальные цели; при 
каковом указании впервые была познана иллюзорность того представления, по 
которому дерзали считать возможным при помощи закона причинности проникнуть в 
сущность вещей. Огромному мужеству и мудрости Канта и Шопенгауэра удалось 
одержать труднейшую победу — победу над скрыто лежащим в существе логики 
оптимизмом, который в свою очередь представляет подпочву нашей культуры. В то 
время как этот оптимизм, опираясь на не подлежавшие в его глазах сомнению 
aeternae veritates, верил в познаваемость и разрешимость всех мировых загадок, 
а с пространством, временем и причинностью обращался как с совершенно 
безусловными и имеющими всеобщее значение законами, Кант открыл, что эти 
последние, собственно, служат лишь к тому, чтобы возвести голое явление, 
создание Майи, в степень единственной и высшей реальности и поставить его на 
место сокровеннейшей и истинной сущности вещей, а действительное познание этой 
последней сделать тем самым невозможным, т. е., по выражению Шопенгауэра, еще 
крепче усыпить спящего и грезящего («Мир, как воля и представление» I 498). 
Этим прозрением положено начало культуры, которую я осмеливаюсь назвать 
трагической; её важнейший признак есть то, что на место науки как высшей цели 
продвинулась мудрость, которая, не обманываясь и не поддаваясь соблазну 
уклониться в область отдельных наук, неуклонно направляет свой взор на общую 
картину мира и в ней, путём сочувствия и любви, стремится охватить вечное 
страдание как собственное страдание. Представим себе подрастающее поколение с 
этим бесстрашием взгляда, с этим героическим стремлением к чудовищному, 
представим себе отважную поступь этих истребителей драконов, гордую смелость, с 
которой они поворачиваются спиной ко всем этим слабосильным доктринам оптимизма,
 дабы в целом и в полноте «жить с решительностью»; разве не представляется 
необходимым, чтобы трагический человек этой культуры, для самовоспитания к 
строгости и ужасу, возжелал нового искусства — искусства метафизического 
утешения, трагедии, как ему принадлежащей и предназначенной Елены, и воскликнул 
вместе с Фаустом: 
      Не должен разве я стремительною мощью
      Единый вечный образ вызвать к жизни?

Но теперь, когда сократическая культура с двух сторон потрясена и скипетр 
непогрешимости уже дрожит в её руках, — во-первых, из страха перед тем, что 
может воспоследовать из неё самой и о чём она только теперь начинает 
догадываться, а затем, ввиду того что она сама не испытывает уже прежнего 
наивного доверия к вечной непреложности своего основания, — перед нами 
открывается печальное зрелище: пляска её мышления с вожделением кидается на всё 
новые и новые образы, стремясь объять их, чтобы затем внезапно с содроганием 
отшатнуться от них, как Мефистофель от соблазнительных ламий. В том и признак 
этого «надлома», о котором все привыкли говорить как о коренном недуге 
современной культуры, что теоретический человек пугается того, что из него 
самого может воспоследовать, и, неудовлетворённый, не решается уже более 
вверить себя страшному ледяному потоку бытия; перепуганный, бегает он взад и 
вперёд по берегу. Он не приемлет больше ничего во всей его полноте, во всей его 
неотделимости от природной жестокости вещей. Вот до чего изнежили его 
оптимистические воззрения. К тому же он чувствует, что культура, построенная на 
принципе науки, должна погибнуть, как только она начнёт становиться нелогичной, 
т. е. бежать от своих собственных последствий. В нашем искусстве это всеобщее 
бедствие находит своё выражение; напрасно мы в своей подражательности ищем 
опоры во всех великих продуктивных периодах и натурах, напрасно мы окружаем 
современного человека для его утешения всей «мировой культурой» и ставим его 
среди художественных стилей и художников всех времен, дабы он мог, как Адам 
зверям, дать каждому его имя: он всё же остаётся вечно голодающим, «критиком»