В старой трагедии чувствовалось в конце метафизическое утешение, без которого 
вообще необъяснимо наслаждение трагедией; чаще всего, пожалуй, звучат эти 
примиряющие напевы из иного мира в «Эдипе в Колоне». Теперь, когда гений музыки 
бежал из трагедии, трагедия в строгом смысле мертва: ибо откуда мы могли бы 
теперь почерпнуть это метафизическое утешение? Стали поэтому искать земного 
решения трагического диссонанса; герой, после того как он вдосталь был измучен 
судьбою, пожинал в благородном браке, в оказании ему божеских почестей 
заслуженную награду. Герой стал гладиатором, которому, когда он был 
основательно искалечен и изранен, при случае давали свободу. На место 
метафизического утешения вступил deus ex machina. Я не хочу этим сказать, что 
трагическое миропонимание было везде и вполне разрешено напором 
недионисического духа; мы знаем только, что оно принуждено было бежать за 
пределы искусства, скрыться как бы в преисподнюю, выродившись в тайный культ. 
На обширной же поверхности эллинизма свирепствовало пожирающее дыхание того 
духа, проявление которого мы видим в особой форме «греческой весёлости», о чём 
уже прежде была речь как о некоторой старческой, непроизводительной 
жизнерадостности; эта весёлость контрастирует с чудной «наивностью» древнейших 
греков, которую, согласно данной нами характеристике, следует рассматривать как 
цветок аполлонической культуры, выросший из мрака пропасти, как победу, 
одержанную эллинской волей через самоотражение в красоте над страданием и 
мудростью страдания. Благороднейшая же форма той другой формы «греческой 
весёлости», александрийской, есть весёлость теоретического человека, она имеет 
те же характерные признаки, которые мною только что были выведены из 
недионисического духа, а именно: она борется с дионисической мудростью и 
искусством; она стремится разложить миф; она ставит на место метафизического 
утешения земную гармонию, даже своего собственного deus ex machina, а именно 
бога машин и плавильных тиглей, т. е. познанные и обращённые на служение 
высшему эгоизму силы природных духов; она верит в возможность исправить мир при 
помощи знания, верит в жизнь, руководимую наукой, и действительно в состоянии 
замкнуть отдельного человека в наитеснейший круг разрешимых задач, где он 
весело обращается к жизни со словами: «я желаю тебя: ты достойна быть 
познанной». 	

	
18

Это извечный феномен: всегда алчная воля находит средство, окутав вещи дымкой 
иллюзии, удержать в жизни свои создания и понудить их жить и дальше. Одного 
пленяет сократическая радость познавания и мечта исцелить им вечную рану 
существования, другого обольщает веющий перед его очами пленительный покров 
красоты, вот этого, наконец, — метафизическое утешение, что под вихрем явлений 
неразрушимо продолжает течь вечная жизнь, не говоря уже о чаще встречающихся и, 
пожалуй, даже более сильных иллюзиях, каковые воля всегда держит наготове. 
Названные выше три ступени иллюзии вообще пригодны только для более благородных 
по своим дарованиям натур, ощущающих вообще с более углублённым неудовольствием 
бремя и тяготы существования, — натур, в которых можно заглушить это чувство 
неудовольствия лишь изысканными возбудительными средствами. Из этих 
возбудительных средств состоит всё то, что мы называем культурой; в зависимости 
от пропорции, в которой они смешаны, мы имеем или преимущественно сократическую,
 или художественную, или трагическую культуру; или, если взять исторические 
примеры, можно сказать, что существует либо александрийская, либо эллинская, 
либо буддийская культура. 

Весь современный нам мир бьётся в сетях александрийской культуры и признаёт за 
идеал вооружённого высшими силами познания, работающего на службе у науки 
теоретического человека, первообразом и родоначальником которого является 
Сократ. Все наши средства воспитания имеют своей основной целью этот идеал; 
всякий другой род существования принуждён сторонкой пробиваться, как 
дозволенная, но не имевшаяся в виду форма существования. Есть нечто почти 
ужасающее в том, что образованный человек долгое время допускался здесь лишь в 
форме учёного; даже нашим поэтическим искусствам суждено было развиться из 
учёных подражаний, и в главном эффекте рифмы заметно ещё возникновение нашей 
поэтической формы из искусственных экспериментов над не родным, чисто учёным 
языком. Сколь непонятным должен был бы представиться настоящему греку 
самопонятный современный культурный человек Фауст, этот неудовлетворённый, 
мечущийся по всем факультетам, из-за стремления к знанию предавшийся магии и 
чёрту Фауст, которого стоит лишь для сравнения поставить рядом с Сократом, 
чтобы убедиться, как современный человек начинает уже сознавать в своём 
предчувствии границы этой сократической радости познания и стремится из 
широкого пустынного моря знания к какому-нибудь берегу. Когда однажды Гёте 
сказал Эккерману по поводу Наполеона: «Да, дорогой мой, бывает и продуктивность 
дела», он в очаровательно наивной форме напомнил о том, что для современного 
человека нетеоретический человек есть нечто невероятное и вызывающее изумление, 
так что и тут понадобилась мудрость Гёте, чтобы найти понятной, и даже 
простительной, и эту столь чуждую нам форму существования. 

Нельзя скрывать от себя, однако, всего того, что кроется в лоне этой 
сократической культуры! Оптимизм, мнящий себя безграничным! Раз так, то нечего 
и пугаться, когда созревают плоды этого оптимизма, когда общество, проквашенное 
вплоть до самых нижних слоев своих подобного рода культурой, мало-помалу