не может установиться общение между людьми. Даже в каждой дружеской или 
любовной связи испытывают друг друга в этом отношении: такая связь не может 
быть прочной, раз становится ясно, что одинаковые слова производят разное 
впечатление на обоих, вызывая в одном из них иные чувства, мысли, догадки, 
желания и страхи, нежели в другом. (Боязнь "вечного непонимания" - вот тот 
доброжелательный гений, который так часто удерживает особей разного пола от 
слишком поспешной связи, хотя чувства и сердце влекут к ней, - а вовсе не 
какой-то шопенгауэровский "гений рода" - !) Группы ощущений, которые могут 
наиболее быстро пробудиться в глубине души, заговорить и давать приказания, 
имеют решающее значение для всей табели о рангах ее ценностей и в конце концов 
определяют скрижаль ее благ. Оценка вещей данным человеком выдает нам до 
некоторой степени строение его души и то, что она считает условиями жизни, в 
чем видит подлинную нужду. Положим теперь, что нужда сближала издревле лишь 
таких людей, которые могли выражать сходными знаками сходные потребности, 
сходные переживания, тогда в общем оказывается, что легкая сообщаемость нужды, 
т. е. в сущности переживание только средних и общих явлений жизни, должна быть 
величайшею из всех сил, распоряжавшихся до сих пор судьбою человека. Более 
сходные, более обыкновенные люди имели и всегда имеют преимущество, люди же 
избранные, более утонченные, более необычные, труднее понимаемые, легко 
остаются одинокими, подвергаются в своем разобщении злоключениям и редко 
распложаются. Нужно призвать на помощь чудовищные обратные силы, чтобы 
воспрепятствовать этому естественному, слишком естественному progressus in 
simile, этому постепенному преобразованию человечества в нечто сходное, среднее,
 обычное, стадное - в нечто общее!
269
Чем более психолог - прирожденный, неизбежный психолог и разгадчик душ - 
начинает заниматься выдающимися случаями и людьми, тем более грозит ему 
опасность задохнуться от сострадания: ему нужна твердость сердца и веселость 
больше, чем кому-либо другому. Гибель, падение высших людей, чужеродных душ, 
есть именно правило: ужасно иметь такое правило постоянно перед глазами. 
Многообразные мучения психолога, который открыл эту гибель, который раз открыл 
и затем почти беспрерывно снова открывает в объеме всей истории эту общую 
внутреннюю "неисцелимость" высшего человека, это вечное "слишком поздно!" во 
всех смыслах, может, пожалуй, в один прекрасный день сделаться причиной того, 
что он с ожесточением восстанет на свою собственную судьбу и сделает попытку 
истребить себя, - что он сам "погибнет". Почти у каждого психолога замечается 
предательское пристрастие и склонность к общению с заурядными и уравновешенными 
людьми: этим выдает себя то, что он постоянно нуждается в исцелении, что ему 
нужно нечто вроде забвения и бегства от того, чем отягощают его совесть его 
прозрения и разрезы, его "ремесло". Ему свойственна боязнь собственной памяти. 
Он легко становится безгласным перед суждением других: с бесстрастным лицом 
внимает он, как поклоняются, удивляются, любят, прославляют там, где он видел, 
- или он даже скрывает свое безгласие, умышленно соглашаясь с каким-нибудь 
поверхностным мнением. Быть может, парадоксальность его положения доходит до 
такой ужасающей степени, что как раз там, где он научился великому состраданию 
и вместе с тем великому презрению, толпа, образованные люди, мечтатели учатся 
великому почитанию - почитанию "великих людей" и диковинных животных, ради 
которых благословляют и чтут отечество, землю, человеческое достоинство, самих 
себя, - на которых указывают юношеству, по образцу которых его воспитывают... И 
кто знает, не случалось ли до сих пор во всех значительных случаях одно и то же,
 именно, что толпа поклонялась богу, а "бог" был лишь бедным жертвенным 
животным! Успех всегда был величайшим лжецом, - а ведь и само "творение" есть 
успех; великий государственный муж, завоеватель, человек, сделавший 
какое-нибудь открытие, все они замаскированы своими созданиями до 
неузнаваемости; "творение", произведение художника или философа, только и 
создает вымышленную личность того, кто его создал, кто должен был его создать; 
"великие люди" в том виде, как их чтут, представляют собою после этого 
ничтожные, плохие вымыслы; в мире исторических ценностей господствует 
фабрикация фальшивых монет. Эти великие поэты, например эти Байроны, Мюссе, По, 
Леопарди, Клейсты, Гоголи (я не отваживаюсь назвать более великие имена, но 
подразумеваю их), - если взять их такими, каковы они на самом деле, какими они, 
пожалуй, должны быть, - люди минуты, экзальтированные, чувственные, ребячливые, 
легкомысленные и взбалмошные в недоверии и в доверии; с душами, в которых 
обыкновенно надо скрывать какой-нибудь изъян; часто мстящие своими 
произведениями за внутреннюю загаженность, часто ищущие своими взлетами 
забвения от слишком верной памяти; часто заблудшие в грязи и почти влюбленные в 
нее, пока наконец не уподобятся блуждающим болотным огням, притворяясь в то же 
время звездами, - народ начинает называть их тогда идеалистами; часто борющиеся 
с продолжительным отвращением, с постоянно возвращающимся призраком неверия, 
который обдает холодом и заставляет их жаждать gloria и пожирать "веру в себя" 
из рук опьяненных льстецов. - И каким мучением являются эти великие художники и 
вообще высшие люди для того, кто наконец разгадал их! Вполне понятно, почему 
именно в женщине - отличающейся ясновидением в мире страданий и, к сожалению, 
одержимой страстью помогать и спасать, страстью, далеко превосходящей ее силы, 
- вызывают они так легко те вспышки безграничного и самоотверженного 
сострадания, которых масса, и прежде всего масса почитателей, не понимает и 
снабжает в изобилии любопытными и самодовольными толкованиями. Это сострадание 
регулярно обманывается в своей силе: женщине хочется верить, что любовь все 
может, - таково ее своеверие. Ах, сердцевед прозревает, как бедна, беспомощна, 
притязательна, склонна к ошибкам и скорее пагубна, чем спасительна, даже самая