действительно может представлять собою относительно высшее проявление 
"гуманности", какого оно только в состоянии достигнуть, - с этим можно вполне 
согласиться. Но что шокирует даже в самом гуманном англичанине, так это 
отсутствие в нем музыки, говоря в переносном (а также и в прямом - ) смысле: в 
движениях его души и тела нет такта и танца, нет даже влечения к такту и танцу, 
к "музыке". Послушайте, как он говорит, посмотрите, как ходят прелестнейшие 
англичанки, - ни в одной стране нет более прекрасных голубок и лебедей, - 
наконец: послушайте, как они поют! Но я требую слишком многого...
253
Есть истины, которые лучше всего познаются посредственными головами, потому что 
они вполне соответствуют им; есть истины, кажущиеся привлекательными и 
соблазнительными только посредственным умам, - на такой, быть может, неприятный 
вывод наталкиваешься именно теперь, когда дух почтенных, но посредственных 
англичан - назову Дарвина, Джона Стюарта Милля и Герберта Спенсера - начинает 
брать перевес в слоях средних представителей европейского вкуса. В самом деле, 
кто станет сомневаться в пользе того, что такие умы временно достигают 
господства? Было бы ошибкой считать, что именно высокородные и парящие в 
стороне умы обладают особенной способностью устанавливать многочисленные мелкие 
общие факты, собирать их и втискивать в выводы: как исключения, они скорее 
занимают прямо-таки неблагоприятное положение по отношению к "правилам". В 
конце концов они должны делать нечто большее, чем только познавать, - они 
должны быть чем-то новым, означать что-то новое, представлять новые ценности! 
Пропасть между "знанием" и "умением", быть может, больше, а также страшнее, чем 
думают: возможно, что могущий в высшем смысле, т. е. творящий, должен быть 
незнающим, - тогда как с другой стороны научным открытиям, подобным открытиям 
Дарвина, пожалуй, даже способствует известная узость, сухость и рачительность, 
словом, нечто английское. - В конце концов не следует забывать того, что 
англичане с их глубокой посредственностью уже однажды были причиной общего 
понижения умственного уровня Европы: то, что называют "новейшими идеями", или 
"идеями восемнадцатого века", или также "французскими идеями", - то, 
следовательно, против чего с глубоким отвращением восстал немецкий дух, - было 
английского происхождения, в этом не может быть сомнения. Французы были только 
обезьянами и актерами этих идей, вместе с тем их лучшими солдатами и, к 
сожалению, равным образом их первой и самой значительной жертвой: ибо от 
проклятой англомании "новейших идей" l'ame francaise сделалась в конце концов 
такой жидкой и истощенной, что мы теперь вспоминаем о ее шестнадцатом и 
семнадцатом столетиях, о ее глубокой силе страстей, о ее изобретательном 
аристократизме, почти не веря, что это было когда-то. Но нужно крепко держаться 
этого исторически верного положения и защищать его от мгновения и видимости: 
европейская noblesse - чувства, вкуса, обычаев, словом, noblesse во всяком 
высшем смысле - есть дело и изобретение Франции, а европейская пошлость, 
плебейство новейших идей - дело Англии. - 
254
Еще и нынче Франция является средоточием самой возвышенной и рафинированной 
духовной культуры Европы и высокой школой вкуса - но нужно уметь находить эту 
"Францию вкуса". Кто принадлежит к ней, тот умеет хорошо скрываться: быть может,
 есть небольшое число людей, в которых она живет, к тому же, быть может, людей, 
не очень твердо стоящих на ногах, частично фаталистов, угрюмых, больных, 
частично изнеженных и пропитанных искусственностью, таких людей, которых 
честолюбие заставляет скрываться. Есть нечто общее всем им; они затыкают уши 
перед неистовой глупостью и крикливой болтовней демократических bourgeois. 
Действительно нынче на авансцене валяется одуревшая и огрубевшая Франция, - она 
учинила недавно, на похоронах Виктора Гюго, настоящую оргию безвкусия и 
самопреклонения. У них есть также и другая общая черта: добрая воля защищаться 
от духовного онемечения - и еще большая неспособность к этому! Может быть, уже 
и теперь в этой Франции ума, являющейся вместе с тем и Францией пессимизма, 
Шопенгауэр более у себя дома, более пришелся ко двору, чем когда-либо в 
Германии; нечего и говорить о Генрихе Гейне, уже давно вошедшем в плоть и кровь 
более тонких и притязательных лириков Парижа, или о Гегеле, который нынче в 
образе Тэна - т. е. первого из живущих историков - пользуется почти 
тираническим влиянием. Что же касается Рихарда Вагнера, то, чем более 
французская музыка будет приспособляться к действительным нуждам de l'ame 
moderne, тем более будет она "вагнеризироваться", это можно предсказать заранее,
 - она уже и теперь делает это в достаточной степени! Однако есть три вещи, на 
которые еще и нынче французы могут указать с гордостью как на свое наследие и 
непотерянный признак их старого культурного превосходства над Европой, несмотря 
на все добровольное или невольное онемечение и демократизацию вкуса: во-первых, 
способность к артистическим страстям, приверженность к "форме", для которой в 
числе тысячи других выдумано выражение l'art pour l'art, - в течение трех 
столетий в этом не было недостатка во Франции, и, опять-таки благодаря уважению 
к "меньшинству", это всегда делало возможным существование в литературе чего-то 
вроде камерной музыки, чего, пожалуй, не найти в остальной Европе. - Второе, на 
чем французы могут основывать свое превосходство над Европой, есть их старая 
многосторонняя моралистическая культура, благодаря которой в общем мы встречаем 
даже у маленьких газетных romanciers и случайных boulevardiers de Paris такую 
психологическую восприимчивость и любознательность, о какой в Германии, 
например, не имеют никакого понятия (не говоря уже о фактическом отсутствии 
таких качеств!). Немцам не хватает для этого нескольких столетий 
моралистической работы, на которую, как сказано, не поскупилась Франция; кто 
называет немцев в силу этого "наивными", тот хвалит их за недостаток.