умалилось в той мере, в какой увеличились её права и притязания; и "женская 
эмансипация", поскольку её желают и поощряют сами женщины (а не только тупицы 
мужского рода), служит таким образом замечательным симптомом возрастающего 
захирения и притупления наиболее женственных инстинктов. Глупость скрывается в 
этом движении, почти мужская глупость, которой всякая порядочная женщина - а 
всякая такая женщина умна - должна бы стыдиться всем существом своим. Утратить 
чутьё к тому, на какой почве вернее всего можно достигнуть победы; пренебрегать 
присущим ей умением владеть оружием; распускаться перед мужчиной до такой 
степени, что дойти, может быть, "до книги", между тем как прежде в этом 
отношении соблюдалась дисциплина и тонкая лукавая скромность; с добродетельной 
дерзостью противодействовать вере мужчины в скрытый в женщине совершенно иной 
идеал, в нечто Вечно- и Необходимо-Женственное; настойчивой болтовнёй 
разубеждать мужчину в том, что женщину, как очень нежное, причудливо дикое и 
часто приятное домашнее животное, следует беречь, окружать заботами, охранять, 
щадить; неуклюже и раздражённо выискивать элементы рабства и крепостничества, 
заключавшиеся и всё ещё заключающиеся в положении женщины при прежнем 
общественном строе (точно рабство есть контраргумент, а не условие всякой 
высшей культуры, всякого возвышения культуры), - что означает всё это, как не 
разрушение женских инстинктов, утрату женственности? Конечно, много есть 
тупоумных друзей и развратителей женщин среди учёных ослов мужского пола, 
которые советуют женщине отделаться таким путём от женственности и подражать 
всем тем глупостям, какими болен европейский "мужчина", больна европейская 
"мужественность", - которые хотели бы низвести женщину до "общего образования", 
даже до чтения газет и политиканства. В иных местах хотят даже сделать из 
женщин свободных мыслителей и литераторов: как будто нечестивая женщина не 
представляется глубокомысленному и безбожному мужчине чем-то вполне противным 
или смешным, - почти всюду расстраивают их нервы самой болезненной и самой 
опасной из всех родов музыки (нашей новейшей немецкой музыкой) и делают их с 
каждым днём всё истеричнее и неспособнее к выполнению своего первого и 
последнего призвания - рожать здоровых детей. И вообще, хотят ещё более 
"культивировать" и, как говорится, сделать сильным "слабый пол" при помощи 
культуры: как будто история не учит нас убедительнейшим образом тому, что 
"культивирование" человека и расслабление - именно расслабление, раздробление, 
захирение силы воли - всегда шли об руку и что самые могущественные и 
влиятельные женщины мира (наконец, и мать Наполеона) обязаны были своим 
могуществом и превосходством над мужчинами силе своей воли, а никак не школьным 
учителям! То, что внушает к женщине уважение, а довольно часто и страх, - это 
её натура, которая "натуральнее" мужской, её истая хищническая, коварная грация,
 её когти тигрицы под перчаткой, её наивность в эгоизме, её не поддающаяся 
воспитанию внутренняя дикость, непостижимое, необъятное, неуловимое в её 
вожделениях и добродетелях... Что, при всём страхе, внушает сострадание к этой 
опасной и красивой кошке, "женщине", - так это то, что она является более 
страждущей, более уязвимой, более нуждающейся в любви и более обреченной на 
разочарования, чем какое бы то ни было животное. Страх и сострадание: с этими 
чувствами стоял до сих пор мужчина перед женщиной, всегда уже одной ногой в 
трагедии, которая терзает его, в то же время чаруя. - Как? И этому должен 
настать конец? И расколдовывание женщины уже началось? И женщина будет делаться 
постепенно всё более и более скучной? О Европа! Европа! Мы знаем рогатого зверя,
 который всегда казался тебе особенно притягательным, - от которого тебе все 
еще грозит опасность! Твоя старая басня может еще раз стать "историей", - еще 
раз чудовищная глупость может овладеть тобою и унести тебя! И под нею не 
скрывается никакой бог, нет! только "идея", "современная идея"!..


ОТДЕЛ ВОСЬМОЙ:
НАРОДЫ И ОТЕЧЕСТВА 
240
Я слушал, снова в первый раз - увертюру Рихарда Вагнера к Мейстерзингерам: это 
роскошное, перегруженное, тяжелое и позднее искусство, которое гордится тем, 
что предполагает еще живыми два столетия музыки для своего понимания, - хвала и 
честь немцам, что такая гордость не ошиблась в расчете! Какие только соки и 
силы, какие времена года и климаты не смешаны здесь! Эта музыка прельщает нас 
то чем-то старинным, то чем-то чуждым, терпким и сверх меры юным, в ней столько 
же произвольного, сколько и помпезно-традиционного, она нередко плутлива, а еще 
чаще дюжа и груба, - она дышит огнем и мужеством, и вместе с тем в ней 
чувствуется дряблая, поблекшая кожа слишком поздно созревающих плодов. Она 
струится широко и полно, - и вдруг наступает мгновение необъяснимого замедления,
 как бы некий пробел, отделяющий причину от действия; какой-то гнет, 
заставляющий нас грезить, почти кошмар, - но вот уже снова растет и ширится 
старый поток наслаждений, разнообразнейшего наслаждения, старого и нового 
счастья, с очень сильной примесью собственного счастья художника, которого он 
не хочет скрывать, с примесью его удивленного счастливого сознания мастерства, 
проявляющегося в употребленных им здесь новых средствах, новоприобретенных, 
неиспробованных художественных средствах, - вот что он, по-видимому, хочет 
разгласить нам. В общем, в этой музыке нет красоты, нет юга, в ней не 
чувствуется ни южной прозрачной ясности небес, ни грации, ни танца, почти 
никакой воли к логике; есть даже некоторая неуклюжесть, которая еще 
подчеркивается, точно художник хотел сказать нам: "это входило в мои 
намерения"; какое-то громоздкое одеяние, что-то своенравно варварское и 
торжественное, какая-то рябь ученых и почтенных драгоценностей и кружев; нечто