немецкое в лучшем и худшем смысле слова, нечто на немецкий лад разнообразное, 
бесформенное и неисчерпаемое; известная немецкая мощь и полнота души, которая 
не боится прятаться под raffinements упадка, - которая, быть может, только там 
и чувствует себя прекрасно; чистый, истый признак немецкой души, одновременно 
юной и устарелой, перезрелой и переполненной еще будущностью. Музыка этого рода 
лучше всего выражает то, что я думаю о немцах: они люди позавчерашнего и 
послезавтрашнего дня, - у них еще нет сегодняшнего дня.
241
И у нас, "добрых европейцев", бывают часы, когда мы позволяем себе лихую 
патриотщину и снова бултыхаемся в волны старой любви и узости - я только что 
привел тому пример, - часы национального волнения, патриотического нуда и 
всякого иного допотопного преизбытка чувств. Умы более неповоротливые, нежели 
мы, могут справиться с тем, что у нас ограничивается часами и разыгрывается в 
несколько часов, только в более продолжительные промежутки времени, одни в 
полгода, другие в пол человеческой жизни, смотря по быстроте и силе, с которой 
они переваривают и совершают свой "обмен веществ". Да, я мог бы представить 
себе тупые и инертные расы, которым даже и в нашей расторопной Европе 
понадобилось бы полвека, чтобы превозмочь такие атавистические припадки 
патриотщины и привязанности к клочку земли и снова вернуться к разуму, я хочу 
сказать, к "доброму европеизму". И вот, покуда я распространяюсь на тему об 
этой возможности, мне приводится случайно подслушать разговор двух старых 
"патриотов": оба они, очевидно, были туговаты на ухо, а потому говорили очень 
громко. "Кто думает и знает о философии столько же, сколько мужик или член 
студенческой корпорации, - сказал один из них, - тот еще невинен. Но что теперь 
в этом! Теперь век масс: они ползают на брюхе перед всем массовым. И то же 
самое in policitis. Государственный муж, который построит им новую вавилонскую 
башню, создаст какое-нибудь чудовищно могущественное государство, называется у 
них "великим" - какая польза в том, что мы, более осторожные и сдержанные, пока 
еще не отступаемся от старой веры в то, что только великая мысль сообщает 
величие делам и вещам. Положим, что какой-нибудь государственный человек 
доведет свой народ до такого положения, что ему придется с этих пор вести 
"великую политику", к чему он плохо приноровлен и подготовлен от природы: так 
что он будет вынужден пожертвовать в угоду новой сомнительной посредственности 
своими старыми и несомненными добродетелями, - положим, что какой-нибудь 
государственный человек обречет свой народ на "рассуждения о политике" вообще, 
между тем как этот народ до сих пор мог делать нечто лучшее, мог думать о 
чем-нибудь лучшем и сохранил в глубине своей души предусмотрительное отвращение 
к беспокойству, пустоте и шумной бранчливости народов, действительно любящих 
рассуждать о политике, - положим, что такой государственный человек разожжет 
заснувшие страсти и вожделения своего народа, представит ему его прежнюю 
робость и желание оставаться в стороне неким позорным пятном, вменит ему в вину 
его любовь к иноземному и тайное стремление к бесконечному, обесценит в его 
глазах самые сердечные его склонности, вывернет наизнанку его совесть, сузит 
его ум, сделает его вкус "национальным" - как! разве государственный человек, 
который проделал бы все это, деяния которого его народ принужден был бы 
искупать в течение всего своего будущего, если у него есть будущее, - разве 
такой государственный человек велик!" - "Без сомнения! - ответил ему с жаром 
другой старый патриот. - Иначе он не мог бы этого сделать! Может быть, было 
безумно желать чего-либо подобного? Но может быть, все великое было вначале 
только безумием!" - "Злоупотребление словами! - воскликнул его собеседник. - Он 
силен! силен! силен и безумен! Но не велик!" - Старики заметно разгорячились, 
выкрикивая таким образом в лицо друг другу свои истины; я же, чувствуя себя 
счастливым, что стою по ту сторону всего этого, размышлял о том, скоро ли над 
сильным будет еще более сильный господин, и о том, что умственное опошление 
одного народа уравнивается тем, что ум другого становится глубже. - 
242
Пусть называют то, в чем нынче ищут отличительную черту европейцев, 
"цивилизацией", или "гуманизацией", или "прогрессом"; пусть называют это просто,
 без похвалы и порицания, политической формулой - демократическое движение 
Европы: за всеми моральными и политическими рампами, на которые указывают эти 
формулы, совершается чудовищный физиологический процесс, развивающийся все 
более и более, - процесс взаимоуподобления европейцев, их возрастающее 
освобождение от условий, среди которых возникают расы, связанные климатом и 
сословиями, их увеличивающаяся независимость от всякой определенной среды, 
которая в течение целых столетий с одинаковыми требованиями стремится 
запечатлеться в душе и плоти человека, - стало быть, совершается медленное 
возникновение по существу своему сверх-национального и кочевого вида человека, 
отличительной чертой которого, говоря физиологически, является maximum 
искусства и силы приспособления. Этот процесс становящегося европейца, который 
может быть замедлен в темпе сильными рецидивами, но, возможно, как раз 
благодаря этому выигрывает в силе и глубине и растет - сюда относится все еще 
свирепствующая ныне буря и натиск "национального чувства", а также и 
возникающий на наших глазах анархизм: этот процесс, по всей вероятности, ведет 
к таким результатам, на которые меньше всего рассчитывают его наивные поборники 
и панегиристы, апостолы "современных идей". Те же самые новые условия, под 
влиянием которых в общем совершается уравнение людей и приведение их к 
посредственности, т. е. возникновение полезного, трудолюбивого, на многое 
пригодного и ловкого стадного животного "человек", в высшей степени 
благоприятствуют появлению исключительных людей, обладающих опаснейшими и 
обаятельнейшими качествами. Между тем как упомянутая сила приспособления,