говорить: "что справедливо для одного, то справедливо и для другого". - Итак, 
заслуживал ли действительно мой педант морали и bonhomme, чтобы его высмеяли, 
когда он подобным образом увещевал морали быть нравственными? Но нужно быть не 
слишком правым, если хочешь иметь на своей стороне насмешников; крупица 
неправоты есть даже признак хорошего вкуса.
222
Там, где нынче проповедуется сострадание, - а, в сущности говоря, теперь уже не 
проповедуется никакая иная религия, - пусть психолог навострит уши: сквозь все 
тщеславие, сквозь всю шумиху, свойственную этим проповедникам (как и всем 
проповедникам), он услышит хриплый, стонущий истинный вопль самопрезрения. Оно 
находится в связи с тем помрачением и обезображением Европы, которое возрастает 
в течение целого столетия (и первые симптомы которого достоверно описаны уже в 
одном наводящем на размышления письме Галиани к m-me д'Эпине), - если только 
оно не является его причиной! Человек "современных идей", эта гордая обезьяна, 
страшно недоволен собой - это неоспоримо. Он страдает, а его тщеславие хочет, 
чтобы он только "со-страдал"...
223
Европейский метис - в общем довольно безобразный плебей - непременно нуждается 
в костюме: история нужна ему, как кладовая, наполненная костюмами. Конечно, он 
замечает при этом, что ни один из них не приходится ему впору, - и вот он все 
меняет и меняет их. Присмотритесь к девятнадцатому столетию, обратите внимание 
на эти быстрые смены пристрастий к маскарадам разного стиля, а также на минуты 
отчаяния, вызываемого тем, что нам "ничто не идет". - Тщетно выряжаться в 
романтическом, или классическом, или христианском, или флорентийском стиле, или 
в стиле барокко, или в "национальном", in moribus et artibus: все это нам "не к 
лицу"! Но "дух", в особенности "исторический дух", усматривает и в этом 
отчаянии свою выгоду: благодаря ему постоянно пробуется, перекладывается, 
откладывается, укладывается, прежде всего изучается что-нибудь новое из 
древнего и иностранного, - наш век является первым по части изучения "костюмов",
 я хочу сказать, моралей, верований, художественных вкусов и религий; он 
подготовлен, как никакое другое время, к карнавалу большого стиля, к духовному 
масленичному смеху и веселью, к трансцендентальной высоте высшего тупоумия и 
аристофановского осмеяния мира. Быть может, именно здесь мы откроем область для 
наших изобретений, ту область, где еще и мы можем быть оригинальными, например 
как пародисты всемирной истории и шуты Божьи - быть может, если и ничто 
нынешнее не имеет будущности, все-таки именно смех наш еще имеет ее!
224
Историческое чувство (или способность быстро отгадывать ранговый порядок оценок,
 которыми руководствовался в своей жизни данный народ, общество, человек, 
"пророческий инстинкт", прозревающий отношения этих оценок, отношения 
авторитета ценностей к авторитету действующих сил) - это историческое чувство, 
на которое мы, европейцы, притязаем как на нашу особенность, явилось к нам в 
свите того чарующего и сумасбродного полуварварства, в которое Европа 
погрузилась благодаря демократическому смешению сословий и рас, - лишь 
девятнадцатому столетию известно это чувство, как его шестое чувство. Благодаря 
этому смешению в наши "современные души" вливается прошлое всех форм и образов 
жизни, прошлое культур, раньше тесно соприкасавшихся друг с другом, 
наслаивавшихся одна на другую; наши инстинкты теперь устремляются назад по всем 
направлениям, и сами мы представляем собой нечто вроде хаоса - в конце же 
концов "дух", как сказано, усматривает в этом свою выгоду. Благодаря 
полуварварству нашей плоти и вожделений нам всюду открыт тайный доступ, чего не 
было в век аристократизма, и прежде всего доступ к лабиринтам незаконченных 
культур и к каждому полуварварству, когда-либо существовавшему на земле; а так 
как наиболее значительная часть человеческой культуры была до сих пор именно 
полуварварством, то "историческое чувство" означает почти то же, что чувство и 
инстинкт ко всему, то же, что вкус ко всему, - чем оно сразу и выказывает себя 
неаристократическим чувством. Мы, например, снова наслаждаемся Гомером: быть 
может, это наше счастливое преимущество, что мы умеем наслаждаться Гомером, 
которого не так-то легко могут и могли усвоить люди аристократической культуры 
(например, французы семнадцатого столетия, как Сент-Эвремон, упрекающий его за 
esprit vaste, и даже отзвук их - Вольтер), - наслаждаться которым они едва 
разрешали себе. Слишком определенные Да и Нет их вкуса, их легко возбуждаемое 
отвращение, медлительная сдержанность по отношению ко всему чужестранному, 
боязнь безвкусия, кроющегося даже в живом любопытстве, и вообще нежелание 
всякой аристократической и самодовольной культуры признать в себе новые 
вожделения, неудовлетворенность собственным, удивление перед чужим - все это 
настраивает их недоброжелательно даже по отношению к самым лучшим вещам в мире, 
если они не составляют их собственности или не могут сделаться их добычей, - и 
никакое иное чувство не является менее понятным для таких людей, чем именно 
историческое чувство с его покорным плебейским любопытством. Не иначе обстоит 
дело и с Шекспиром, с этим изумительным испанско-мавританско-саксонским 
синтезом вкуса, который уморил бы со смеху или разозлил бы древнего афинянина 
из поклонников Эсхила, - мы же, напротив, принимаем с тайным дружелюбием и 
сердечностью именно эту дикую пестроту, эту смесь самого нежного, самого 
грубого и самого искусственного, мы наслаждаемся ею как нарочито для нас 
сбереженными ухищрениями искусства, причем нас так же мало беспокоят зловония и 
близость английской черни, в соседстве с которой живут искусство и вкус 
Шекспира, как и на Chiaja в Неаполе, где мы проходим, очарованные, несмотря на 
всю вонь, которая несется из кварталов черни. Мы, люди "исторического чувства", 
имеем как таковые, бесспорно, и свои добродетели - мы непритязательны,