необходимости, не делающей ни одного ложного шага, не известна по собственному 
опыту большинству мыслителей и ученых, отчего и кажется невероятной, если 
кто-нибудь заговорит с ними на этот счет. Они представляют себе всякую 
необходимость в виде нужды, в виде мучительного подчинения и принуждения, и 
само мышление считается ими за нечто медленное, томительное, почти что за 
тяжелый труд, и довольно часто за труд, "достойный пота благородных людей", - а 
вовсе не за нечто легкое, божественное и близко родственное танцу, резвости! 
"Мыслить" и "относиться серьезно" к делу, "понимать с трудом" - эти вещи для 
них имеют общую связь: только в таком виде и "переживали" они это явление. - У 
художников в данном случае уже более тонкое чутье: им слишком хорошо известно, 
что как раз тогда, когда они уже ничего не делают "произвольно", а все по 
необходимости, их чувство свободы, утонченности, полновластия, творческой 
композиции, распорядка, воплощения в образы достигает своей вершины, - словом, 
что тогда необходимость и "свобода воли" составляют у них одно. Наконец, 
существует градация душевных состояний, которым соответствует градация проблем; 
и высшие проблемы беспощадно отталкивают каждого, кто осмелится приблизиться к 
ним, не будучи предназначен для решения их величием и мощью своих духовных сил. 
Какая польза от того, что проворные всезнайки или неловкие бравые механики и 
эмпирики, как это часто случается нынче, приближаются к ним со своим плебейским 
честолюбием и как бы ломятся в эту "святая святых"! По таким коврам никогда не 
смеют ступать грубые ноги: это уже предусмотрено изначальным законом вещей; для 
этих назойников двери остаются закрытыми, хотя бы они бились в них головами и 
размозжили себе головы! Для всякого высшего света нужно быть рожденным; говоря 
яснее, нужно быть зачатым для него: право на философию - если брать это слово в 
обширном смысле - можно иметь только благодаря своему происхождению - предки, 
"кровь" имеют решающее значение также и здесь. Многие поколения должны 
предварительно работать для возникновения философа; каждая из его добродетелей 
должна приобретаться, культивироваться, переходить из рода в род и воплощаться 
в нём порознь, - и сюда относится не только смелое, лёгкое и плавное течение 
его мыслей, но прежде всего готовность к огромной ответственности, величие 
царственного взгляда, чувство своей оторванности от толпы, её обязанностей и 
добродетелей, благосклонное охранение и защита того, чего не понимают и на что 
клевещут, - будь это Бог, будь это дьявол, - склонность и привычка к великой 
справедливости, искусство повелевания, широта воли, спокойное око, которое 
редко удивляется, редко устремляет свой взор к небу, редко любит...


ОТДЕЛ СЕДЬМОЙ:
НАШИ ДОБРОДЕТЕЛИ 
214
Наши добродетели? - Очень вероятно, что и у нас ещё есть собственные 
добродетели, хотя, само собою разумеется, уже не те чистосердечные и неуклюжие 
добродетели, за которые мы чтили наших дедов, в то же время несколько отстраняя 
их от себя. Мы, европейцы послезавтрашнего дня, мы, первенцы двадцатого 
столетия, - при всём нашем опасном любопытстве, при нашей многосторонности и 
искусстве переодевания, при нашей дряблой и как бы подслащённой жестокости ума 
и чувств, - нам, вероятно, будь у нас добродетели, выпали бы на долю лишь такие,
 которые могли бы прекрасно ладить с самыми тайными и самыми близкими нашему 
сердцу склонностями, с самыми жгучими нашими потребностями. Что ж! поищем-ка их 
в наших лабиринтах, где, как известно, столь многое теряется, столь многое 
пропадает пропадом. И есть ли что-нибудь более прекрасное, чем искание своих 
собственных добродетелей? Не означает ли это почти верить в собственную 
добродетель? А эта "вера в свою добродетель" - разве не то же, что некогда 
называлось "чистой совестью", не та ли это достопочтенная, долгохвостая коса 
понятий, которую наши деды привешивали к своему затылку, а довольно часто и к 
своему уму? И оттого, сколь бы далёкими ни считали мы себя во всём прочем от 
старомодности и дедовской степенности, кажется, что в одном пункте мы всё-таки 
являемся достойными внуками своих дедов, мы, последние европейцы с чистой 
совестью: и мы ещё носим их косы. - Ах, если бы вы знали, как недалеко, как 
близко уже то время, когда будет иначе! - 
215
Как в звёздном мире порой бывает два солнца, определяющие путь одной планеты, 
как иной раз одну планету освещают разноцветные солнца, обливая её то красным, 
то зелёным светом, а затем при одновременном освещении снова расцвечивая её 
пёстро, - так и мы, люди нового времени, благодаря сложной механике нашего 
"звёздного неба" определяемся различными моралями; наши поступки отсвечивают 
попеременно разными цветами, они редко однозначащи, - и нет недостатка в 
случаях, когда мы совершаем пёстрые поступки.
216
Любить своих врагов? Я думаю, что люди научились этому хорошо: это случается 
нынче тысячекратно, как в малом, так и в великом; порой даже случается нечто 
более возвышенное и превосходное, - мы учимся презирать в то время, когда любим,
 и именно когда любим сильнее всего: но все это мы делаем бессознательно, без 
шума и торжественности, с той стыдливостью и скрытностью доброты, которая 
запрещает устам произносить торжественные слова и формулы добродетели. Мораль 
как поза нам нынче не по вкусу. Это тоже прогресс: подобно тому как прогресс 
наших отцов заключался в том, что им наконец стала не по вкусу религия как поза,
 если причислить сюда также вражду и вольтеровскую желчность по отношению к 
религии (и все, чем некогда рисовались вольнодумцы). Это музыка в нашей совести,
 танец в нашем уме, с которыми не хочет гармонировать все нытье пуритан, вся