возможность смотреть различными глазами и с различной совестью с высоты во 
всякую даль, из глубины во всякую высь, из угла во всякий простор. Но всё это 
только предусловия его задачи; сама же задача требует кое-чего другого - она 
требует, чтобы он создавал ценности. Упомянутым философским работникам следует, 
по благородному почину Канта и Гегеля, прочно установить и втиснуть в формулы 
огромный наличный состав оценок - т. е. былого установления ценностей, создания 
ценностей, оценок, господствующих нынче и с некоторого времени называемых 
"истинами", - все равно, будет ли это в области логической, или политической 
(моральной), или художественной. Этим исследователям надлежит сделать ясным, 
доступным обсуждению, удобопонятным, сподручным все случившееся и оцененное, 
надлежит сократить все длинное, даже само "время", и одолеть все прошедшее: это 
колоссальная и в высшей степени удивительная задача, служение которой может 
удовлетворить всякую утонченную гордость, всякую упорную волю. Подлинные же 
философы суть повелители и законодатели, они говорят: "так должно быть!", 
они-то и определяют "куда?" и "зачем?" человека и при этом распоряжаются 
подготовительной работой всех философских работников, всех победителей прошлого,
 - они простирают творческую руку в будущее, и всё, что есть и было, становится 
для них при этом средством, орудием, молотом. Их "познавание" есть созидание, 
их созидание есть законодательство, их воля к истине есть воля к власти. - Есть 
ли нынче такие философы? Были ли уже такие философы? Не должны ли быть такие 
философы?..
212
Мне все более и более кажется, что философ, как необходимый человек завтрашнего 
и послезавтрашнего дня, во все времена находился и должен был находиться в 
разладе со своим "сегодня": его врагом был всегда сегодняшний идеал. До сих пор 
все эти выдающиеся споспешествователи человечества, которых называют философами 
и которые редко чувствовали себя любителями мудрости, а скорее неприятными 
безумцами и опасными вопросительными знаками, - находили свою задачу, свою 
суровую, непреднамеренную, неустранимую задачу, а в конце концов и величие ее в 
том, чтобы быть злой совестью своего времени. Приставляя, подобно вивисекторам, 
нож к груди современных им добродетелей, они выдавали то, что было их 
собственной тайной: желание узнать новое величие человека, новый, еще не 
изведанный путь к его возвеличению. Каждый раз они открывали, сколько лицемерия,
 лени, несдержанности и распущенности, сколько лжи скрывается под самым 
уважаемым типом современной нравственности, сколько добродетелей уже отжило 
свой век; каждый раз они говорили: "мы должны идти туда, где вы нынче меньше 
всего можете чувствовать себя дома". Принимая во внимание мир "современных 
идей", могущих загнать каждого в какой-нибудь угол, в какую-нибудь 
"специальность", философ, если бы теперь могли быть философы, был бы вынужден 
отнести величие человека, понятие "величия" именно к его широте и 
разносторонности, к его цельности в многообразии: он даже определил бы ценность 
и ранг человека, сообразно тому, как велико количество и разнообразие того, что 
он может нести и взять на себя, - как далеко может простираться его 
ответственность. Современный вкус и добродетель ослабляют и разжижают волю; 
ничто не является до такой степени сообразным времени, как слабость воли: стало 
быть, в идеале философа в состав понятия "величия" должна входить именно сила 
воли, суровость и способность к продолжительной решимости; на том же основании, 
как обратное учение и идеал робкой, самоотверженной, кроткой, бескорыстной 
человечности подходили к противоположному по характеру веку, к такому, который, 
подобно шестнадцатому столетию, страдал от запруженной энергии воли, от 
свирепого потока и бурных волн эгоизма. Во времена Сократа среди людей, 
поголовно зараженных усталостью инстинкта, среди консервативных старых афинян, 
которые давали волю своим чувствам - "к счастью", по их словам, на деле же к 
удовольствиям - и у которых все еще не сходили с уст старые великолепные слова, 
хотя их жизнь уже давно не давала им права на это, - тогда для величия души, 
быть может, была нужна ирония, та сократическая злобная уверенность старого 
врача и плебея, который беспощадно вонзался в собственное тело так же, как в 
тело и сердце "знатных", - вонзался взором, довольно ясно говорившим: "не 
притворяйтесь предо мной! здесь - мы равны!" Напротив, нынче, когда в Европе 
одно лишь стадное животное достигает почёта и раздаёт почести, когда "равенство 
прав" легко может обернуться равенством в бесправии, т. е. всеобщим враждебным 
отношением ко всему редкому, властному, привилегированному, к высшему человеку, 
к высшей душе, к высшей обязанности, к высшей ответственности, к творческому 
избытку мощи и властности, - нынче в состав понятия "величия" входят знатность, 
желание жить для себя, способность быть отличным от прочих, самостоятельность, 
необходимость жить на свой страх и риск; и философ выдаст кое-что из 
собственного идеала, если выставит правило: "самый великий тот, кто может быть 
самым одиноким, самым скрытным, самым непохожим на всех, - человек, стоящий по 
ту сторону добра и зла, господин своих добродетелей, обладатель огромного 
запаса воли; вот что должно называться величием: способность отличаться такой 
же разносторонностью, как и цельностью, такой же широтой, как и полнотой". Ho 
спрошу еще раз: возможно ли нынче - величие?
213
Научиться понимать, что такое философ, трудно оттого, что этому нельзя выучить: 
это нужно "знать" из опыта - или нужно иметь гордость не знать этого. Однако в 
наши дни все говорят о вещах, относительно которых не могут иметь никакого 
опыта, а это главным образом и хуже всего отзывается на философах и состояниях 
философии: очень немногие знают их, имеют право их знать, все же популярные 
мнения о них ложны. Так, например, истинно философская совместность смелой, 
необузданной гениальности, которая мчится presto, и диалектической строгости и