рукам; он подрывает и овладевает; он не верит, но при этом не теряется; он дает 
уму опасную свободу, но держит в строгости сердце; это немецкая форма скепсиса, 
который в виде продолженного и проникшего в высшие сферы духа фридрицианизма на 
долгое время подчинил Европу влиянию германского духа и его недоверию в области 
критики и истории. Благодаря непреодолимо сильному и стойкому мужественному 
характеру великих немецких филологов и исторических критиков (которые, при 
правильном взгляде на них, были все без изъятия также артистами в деле 
разрушения и разложения), наперекор всей романтике в музыке и философии, 
мало-помалу прочно установилось новое понятие о германском духе, в котором 
резко выступало влечение к мужественному скепсису: например, в виде 
неустрашимости взгляда, в виде смелости и твердости разлагающей руки, в виде 
упорной воли к рискованной погоне за открытиями, к отважным экспедициям к 
Северному полюсу под пустынными и опасными небесами. И, вероятно, есть веские 
причины тому, что теплокровные и поверхностные приверженцы человечности 
открещиваются именно от этого духа: cet esprit fataliste, ironique, 
mephistophelique, как называет его не без содрогания Мишле. Если же кто-нибудь 
хочет восчувствовать, насколько значительна эта боязнь "мужественности" 
германского духа, пробудившего Европу от ее "догматической дремоты", то пусть 
он вспомнит прежнее понятие об этом духе, которое пришлось вытеснять новому, - 
пусть он вспомнит тот не очень давний факт, что одна мужеподобная женщина в 
своей разнузданной надменности осмелилась возбуждать сочувствие Европы к немцам,
 как к добросердечным, кротким, слабовольным и поэтическим болванам. Нужно же 
наконец понять как следует удивление Наполеона, когда он увидел Гёте: оно 
выдает то, что подразумевали в течение целых столетий под "германским духом". 
"Voila un homme: "вот это муж! А я ожидал, что встречу только немца!" - 
210
Итак, если мы предположим, что какая-нибудь черта в образе философов будущего 
дает возможность угадать, не должны ли они быть скептиками в только что 
указанном смысле слова, то этим будет, однако, определено лишь нечто в них, - а 
не они сами. С одинаковым правом их можно назвать критиками; и наверно, это 
будут сторонники экспериментов. Именем, которым я отважился окрестить их, я 
особенно подчеркнул опыт и удовольствие, доставляемое опытом: не случилось ли 
это потому, что они, как критики душой и телом, любят пользоваться 
экспериментами в новом, быть может более обширном, быть может более опасном, 
смысле слова? Не должны ли они при своей страсти к познанию пойти дальше в 
отважных и мучительных опытах, чем может допустить мягкий и изнеженный вкус 
демократического века? - Что и говорить: эти грядущие будут по меньшей мере 
иметь право обходиться без тех серьезных и несколько сомнительных качеств, 
которые отличают критика от скептика, - я разумею верность оценки, сознательное 
соблюдение единства метода, изощренное мужество, самостоятельность и 
способность отвечать за себя; да, они признают в себе чувство удовольствия в 
отрицании и расчленении и в известной осмысленной жестокости, умеющей верно и 
искусно владеть ножом даже и тогда, когда сердце истекает кровью. Они будут 
суровее (и, быть может, не всегда лишь по отношению к себе), чем желали бы 
гуманные люди, они не будут якшаться с "истиной" для того, чтобы она 
"доставляла им удовольствие" или "возвышала" и "воодушевляла" их: скорее 
невелика будет их вера в то, что именно истина доставляет такие приятности 
чувству. Они усмехнутся, эти строгие умы, если кто-нибудь скажет им: "эта мысль 
возвышает меня: как может она не быть истиной?" Или: "это произведение 
восхищает меня: как может оно не быть прекрасным?" Или: "этот художник 
возвышает мой дух: как может он не быть великим?" - и, пожалуй, не только 
усмешку, а настоящее отвращение возбудит в них все до такой степени 
мечтательное, идеалистическое, женственное, гермафродитное. Тот, кто смог бы 
проникнуть в сокровенные тайники их сердца, вряд ли нашел бы там намерение 
примирить "христианские чувства" с "античным вкусом", а тем более с 
"современным парламентаризмом" (подобного рода миролюбие в наш отличающийся 
крайней неуверенностью, следовательно, весьма миролюбивый век должно 
встречаться даже у философов). Эти философы будущего не только станут требовать 
от себя критической дисциплины и приучивания ко всему тому, что ведет к чистоте 
и строгости в духовной области: они даже имели бы право выставлять их напоказ, 
как свойственное им украшение, - тем не менее они еще не захотят называться 
критиками. Им покажется немалым поношением философии, если станут декретировать,
 как это часто случается нынче: "сама философия есть критика и критическая 
наука - и ничего более!" Пусть эта оценка философии пользуется одобрением всех 
позитивистов Франции и Германии (- и очень возможно, что она польстила бы даже 
сердцу и вкусу Канта: припомните-ка заглавия его главных творений - ), наши 
новые философы скажут, невзирая на это: критики суть орудия философа и именно 
поэтому, как орудия, сами далеко еще не философы! И великий китаец из 
Кенигсберга был тоже лишь великим критиком. - 
211
Я настаиваю на том, чтобы наконец перестали смешивать философских работников и 
вообще людей науки с философами, - чтобы именно здесь строго воздавалось 
"каждому свое" и чтобы на долю первых не приходилось слишком много, а на долю 
последних - слишком мало. Для воспитания истинного философа, быть может, 
необходимо, чтобы и сам он стоял некогда на всех тех ступенях, на которых 
остаются и должны оставаться его слуги, научные работники философии; быть может,
 он и сам должен быть критиком и скептиком, и догматиком, и историком, и, сверх 
того, поэтом и собирателем, и путешественником, и отгадчиком загадок, и 
моралистом, и прорицателем, и "свободомыслящим", и почти всем, чтобы пройти 
весь круг человеческих ценностей и разного рода чувств ценности, чтобы иметь