пряностями и начинают издавать опасный запах, прежде всего запах "иного мира". 
Все это, если взглянуть на дело разумно, имеет мало ценности и далеко еще не 
"наука", а тем паче "мудрость", но повторяю еще раз, и повторяю трижды, 
благоразумие, благоразумие и благоразумие, смешанное с глупостью, глупостью и 
глупостью, - будь это даже то равнодушие и та мраморная холодность к пылким 
дурачествам аффектов, которую рекомендовали и прививали стоики; или будь это 
"не плакать" и "не смеяться" Спинозы, столь наивно рекомендуемое им уничтожение 
аффектов посредством их анализа и вивисекции; или будь это низведение аффектов 
до степени безвредной посредственности, при которой они получают право на 
удовлетворение, - аристотелизм морали; или будь это даже мораль, как 
наслаждение аффектами, намеренно разреженными и одухотворенными символикой 
искусства, например музыки, или в форме любви к Богу и к человеку "по воле 
Божьей", ибо в религии страсти снова приобретают право гражданства, при условии,
 что...; или будь это, наконец, та предупредительная и шаловливая покорность 
аффектам, которой учили Хафиз и Гёте, то смелое бросание поводьев, та 
духовно-плотская licentia morum в исключительном случае старых, мудрых хрычей и 
пьяниц, у которых это "уже не опасно". Это тоже к главе "Мораль как трусость".
199
Ввиду того что во все времена существования людей существовали также и 
человеческие стада (родовые союзы, общины, племена, народы, государства, 
церкви) и всегда было слишком много повинующихся по отношению к небольшому 
числу повелевающих, - принимая, стало быть, во внимание, что до сих пор 
повиновение с большим успехом и очень долго практиковалось среди людей и 
прививалось им, можно сделать справедливое предположение, что в среднем теперь 
каждому человеку прирождена потребность подчиняться, как нечто вроде формальной 
совести, которая велит: "ты должен делать что-то безусловно, а чего-то 
безусловно не делать", словом, "ты должен". Эта потребность стремится к 
насыщению, к наполнению своей формы содержанием; при этом вследствие своей силы 
и напряжённого нетерпения, мало разборчивая, как грубый аппетит, она бросается 
на всё и исполняет всё, что только ни прикажет ей кто-нибудь из повелевающих - 
родители, учителя, законы, сословные предрассудки, общественное мнение. 
Необыкновенная ограниченность человеческого развития, его медленность, 
томительность, частое возвращение вспять и вращение на месте - всё это зависит 
от того, что стадный инстинкт повиновения передаётся по наследству очень 
успешно и в ущерб искусству повелевания. Если представить себе, что этот 
инстинкт дойдет когда-нибудь до последних пределов распутства, то, наконец, 
совсем не будет начальствующих и независимых людей; или они будут внутренне 
страдать от нечистой совести, и для возможности повелевать им понадобится 
предварительно создать себе обман: именно, делать вид, будто и они лишь 
повинуются. Таково ныне действительное положение Европы - я называю это 
моральным лицемерием повелевающих. Они не умеют иначе защититься от своей 
нечистой совести, как тем, что корчат из себя исполнителей старейших и высших 
повелений (своих предшественников, конституции, права, закона или даже Бога) 
или заимствуют сами у стадного образа мыслей стадные максимы, называя себя, 
например, "первыми слугами своего народа" или "орудиями общего блага". С другой 
стороны, стадный человек в Европе принимает теперь такой вид, как будто он 
единственно дозволенная порода человека, и прославляет как истинно человеческие 
добродетели те свои качества, которые делают его смирным, уживчивым и полезным 
стаду: стало быть, дух общественности, благожелательство, почтительность, 
прилежание, умеренность, скромность, снисходительность, сострадание. Там же, 
где считают невозможным обойтись без вождей и баранов-передовиков, делают нынче 
попытку за попыткой заменить начальников совокупностью умных стадных людей: 
такого происхождения, например, все представительные учреждения. Какое 
благодеяние, какое освобождение от нестерпимого гнета вопреки всему приносит с 
собою для этих стадных животных, европейцев, появление какого-нибудь 
неограниченного повелителя - последним великим свидетельством этому служит 
действие, произведенное появлением Наполеона: история этого действия есть почти 
что история высшего счастья, которого достигло все текущее столетие в лице 
самых ценных людей своих и в самые ценные мгновения.
200
Человек эпохи распада, смешивающей расы без всякого разбора, человек, 
получивший вследствие этого весьма разнообразное племенное наследие, т. е. 
противоположные и часто не одни только противоположные инстинкты и ценностные 
нормы вещей, которые борются друг с другом и редко успокаиваются, - такой 
человек поздних культур и преломленных лучей в среднем становится слабее: 
главнейшее стремление его клонится к тому, чтобы наконец кончилась война, 
которую он собою олицетворяет. В духе успокаивающего (например, эпикурейского 
или христианского) бальзама и успокоительного образа мыслей, счастье 
представляется ему преимущественно как счастье успокоения, безмятежности, 
сытости, конечного единства, как "суббота суббот", говоря вместе с блаженным 
ритором Августином, который и сам был таким человеком. - Если же внутренний 
разлад и война действуют на такую натуру как лишняя возбуждающая приманка и 
щекотка жизни; и если, с другой стороны, вместе с мощными и непримиримыми 
инстинктами ею унаследованы и ей привиты также истое мастерство и тонкость в 
ведении войны с собою, т. е. способность обуздывать себя и умение перехитрить 
себя, - то перед нами появляются те волшебные, непостижимые и невообразимые, те 
предназначенные к победам и обаянию загадочные люди, лучшими представителями 
которых были Алкивиад и Цезарь (- я охотно присоединил бы к ним первого 
европейца в моем вкусе, Фридриха Второго Гогенштауфена), а из художников, быть 
может, Леонардо да Винчи. Они появляются как раз в то самое время, когда на