земным, мускульным, насильственным, уж слишком "тяжёлым".
194
Различие между людьми сказывается не только в различии скрижалей их благ, стало 
быть, не только в том, что они считают вполне желанными различные блага и 
вместе с тем не сходятся в сравнительной оценке, в установлении табели о рангах 
общепризнанных благ, - оно сказывается еще более в том, что считается ими за 
действительное обладание и владение каким-нибудь благом. По отношению к женщине,
 например, более скромному в своих требованиях человеку уже право располагать 
ее телом и удовлетворение полового чувства кажутся достаточным и 
удовлетворяющим его признаком обладания и владения; другой человек, со своей 
более недоверчивой и более притязательной алчностью к владению, видит в таком 
обладании "вопросительный знак", видит только его призрачность и хочет более 
тонких доказательств прежде всего, чтобы знать, только ли женщина отдается ему, 
или же она готова бросить ради него все, что имеет или чем очень дорожит, - 
лишь это и значит для него "владеть". Но третий и тут не останавливается в 
своем недоверии и жажде обладания; если женщина всем для него жертвует, то он 
спрашивает себя, не делает ли она этого ради фантома, созданного ее 
воображением: чтобы быть вообще любимым, он хочет прежде быть основательно, до 
глубочайших недр своих узнанным, - он отваживается дать разгадать себя. - Лишь 
тогда чувствует он, что вполне обладает своей возлюбленной, когда она уже не 
обманывается на его счет, когда она любит его так же сильно за его зло и 
скрытую ненасытность, как и за его доброту, терпение и умственное развитие. 
Один хотел бы владеть народом - и все высшие ухищрения Калиостро и Катилины 
годны в его глазах для этой цели. Другой, наделенный более утонченной жаждой 
владения, говорит себе: "нельзя обманывать там, где хочешь владеть", - его 
раздражает и беспокоит мысль, что сердцем народа владеет его маска: "итак, я 
должен дать узнать себя, прежде же должен сам узнать себя!" У людей тароватых 
на помощь и благодетельных мы встречаем почти регулярно то грубое лукавство, 
которое заведомо подгоняет к их желаниям того, кому нужно помочь: как если бы 
последний, например, "заслуживал" помощи, желал именно их помощи и за всякую 
помощь был им глубоко благодарен, признателен и предан; с такими фантазиями они 
распоряжаются нуждающимся как собственностью, так как именно стремление к 
собственности и заставляет их быть благодетельными и готовыми на помощь людьми. 
Они становятся ревнивыми, когда другие пересекают им путь благодетельствования 
или упреждают их в помощи. Родители невольно делают из ребенка нечто себе 
подобное - они называют это "воспитанием", - ни одна мать не сомневается в 
глубине души, что рожденный ею ребенок составляет ее собственность, ни один 
отец не подвергает сомнению своего права подчинить его своим понятиям и 
правилам. А некогда отцам даже казалось справедливым распоряжаться жизнью и 
смертью новорожденного по своему благоусмотрению (как у древних германцев). И 
как отец, так в наше время еще и учитель, сословие, пастор, князь видят в 
каждом новом человеке несомненный повод к новому владению. Откуда следует...
195
Евреи - народ, "рождённый для рабства", как говорит Тацит и весь античный мир, 
"избранный народ среди народов", как они сами говорят и думают, - евреи 
произвели тот фокус выворачивания ценностей наизнанку, благодаря которому жизнь 
на земле получила на несколько тысячелетий новую и опасную привлекательность: 
их пророки слили воедино "богатое", "безбожное", "злое", "насильственное", 
"чувственное" и впервые сделали бранным слово "мир". В этом перевороте 
ценностей (к которому относится и употребление слова "бедный" в качестве 
синонима слов: "святой" и "друг") заключается значение еврейского народа: с ним 
начинается восстание рабов в морали.
196
Можно сделать заключение о существовании возле Солнца бесчисленного количества 
темных тел - таких, которых мы никогда не увидим. Говоря между нами, это 
притча; и психолог морали читает все звездные письмена только как язык символов 
и знаков, который дает возможность замалчивать многое.
197
Мы совершенно не понимаем хищного животного и хищного человека (например, 
Чезаре Борджа), мы не понимаем "природы", пока еще ищем в основе этих 
здоровейших из всех тропических чудовищ и растений какой-то "болезненности" или 
даже врожденного им "ада", - как до сих пор делали все моралисты. По-видимому, 
моралисты питают ненависть к девственному лесу и тропикам. По-видимому, 
"тропического человека" хотят во что бы то ни стало дискредитировать, все равно,
 видя в нем болезнь и вырождение человека или сроднившиеся с ним ад и 
самоистязание. Но для чего? В пользу "умеренных поясов"? В пользу умеренного 
человека? Человека морального? Посредственного? - Это к главе "Мораль как 
трусость". - 
198
Все эти морали, обращающиеся к отдельной личности в целях её "счастья", как 
говорится, - что они такое, если не правила поведения, соответствующие степени 
опасности, среди которой отдельная личность живёт сама с собою; это рецепты 
против её страстей, против её хороших и дурных склонностей, поскольку они 
обладают волей к власти и желали бы разыгрывать из себя господина; это 
маленькие и большие благоразумности и ухищрения, пропитанные затхлым запахом 
старых домашних средств и старушечьей мудрости. Все они странны по форме и 
неразумны - потому что обращаются ко "всем", потому что обобщают там, где 
нельзя обобщать; все они изрекают безусловное и считают себя безусловными; всем 
им мало для приправы одной только крупицы соли - они, напротив, становятся 
сносными, а иногда даже и соблазнительными лишь тогда, когда чрезмерно сдобрены