передний план выступает вышеупомянутый слабейший тип со своим влечением к 
покою: оба типа связаны друг с другом и возникают от одинаковых причин.
201
Пока полезность, господствующая в моральных суждениях о ценности вещей, есть 
только стадная полезность, пока внимание обращено единственно на поддержание 
общины и безнравственное ищут именно и исключительно в том, что кажется опасным 
для существования общины, - до тех пор ещё не может существовать "мораль любви 
к ближнему". Положим, что и тут мы уже встречаемся с постоянной небольшой 
практикой уважения, сострадания, справедливости, кротости, взаимопомощи; 
положим, что и на этой ступени развития общества уже действуют все те инстинкты,
 которые позже получают почётные имена "добродетелей" и в конце концов почти 
совпадают с понятием "нравственности", - тем не менее в то время они ещё вовсе 
не принадлежат к числу моральных ценностей - они ещё внеморальны. В лучшие 
времена Рима сострадание, например, не называлось ни добрым, ни злым, ни 
нравственным, ни безнравственным; и если даже подобный поступок удостаивался 
похвалы, то с этой похвалой, однако, прекрасно уживалось нечто вроде невольного 
презрения, именно, при сравнении его с каким-нибудь таким поступком, который 
споспешествовал благу целого, или rei publicae. В конце концов "любовь к 
ближнему" является всегда чем-то побочным, отчасти условным и 
произвольно-мнимым по отношению к страху перед ближним. Когда общественный 
строй вполне упрочен и обеспечен от внешних опасностей, тогда эта боязнь 
ближнего опять создаёт новые перспективы для моральных оценок. Некоторые 
сильные и опасные инстинкты, как, например, предприимчивость, безумная смелость,
 мстительность, хитрость, хищничество, властолюбие, которые до сих пор ввиду их 
общеполезности приходилось не только чтить - разумеется, под другими именами, 
нежели только что приведённые, - но даже развивать и культивировать воспитанием 
(потому что в них всегда нуждались во время общей опасности, против общих 
врагов), - эти инстинкты теперь уже приобретают в глазах людей удвоенную силу 
по своей опасности - теперь, когда для них нет отводных каналов, - и их 
начинают постепенно клеймить названием безнравственных и предавать проклятию. 
Теперь моральные почести выпадают на долю противоположных инстинктов и 
склонностей; стадный инстинкт шаг за шагом выводит своё заключение. Насколько 
велика или насколько мала опасность для общества, опасность для равенства, 
заключающаяся в каком-нибудь мнении, в каком-нибудь состоянии и аффекте, в 
какой-нибудь воле, в каком-нибудь даровании, - вот какова теперь моральная 
перспектива; и здесь опять-таки боязнь есть мать морали. От высших и сильнейших 
инстинктов, когда они, прорываясь в страстях, увлекают отдельную личность 
далеко за пределы и далеко выше средней и низменной стадной совести, гибнет 
чувство собственного достоинства общины, гибнет её вера в себя, как бы 
переламывается её хребет - следовательно, именно эти инстинкты люди будут 
сильнее всего клеймить и поносить. Великий независимый дух, желание оставаться 
одиноким, великий разум кажутся уже опасными; всё, что возвышает отдельную 
личность над стадом и причиняет страх ближнему, называется отныне злым, 
умеренный, скромный, приспособляющийся, нивелирующий образ мыслей, 
посредственность вожделений получают моральное значение и прославляются. В 
конце концов при слишком мирной обстановке представляется всё меньше и меньше 
случаев и побудительных причин воспитывать своё чувство в духе строгости и 
суровости; теперь уже всякая строгость, даже в деле правосудия, начинает 
тревожить совесть; величавое и суровое благородство и принятие на себя 
ответственности за свои поступки кажется почти обидным и возбуждает недоверие; 
"ягнёнок", а тем паче "баран" выигрывает в уважении. В истории общества бывают 
моменты болезненного размягчения и изнеженности, когда оно само заступается за 
своего обидчика, преступника, и делает это вполне серьёзно и честно. Наказывать 
кажется ему в некоторых случаях несправедливым - можно сказать с уверенностью, 
что сами представления о "наказании" и "обязанности наказывать" причиняют ему 
нравственную боль, возбуждают в нём страх. "Разве не достаточно сделать его 
неопасным? Зачем ещё наказывать? Наказание само страшно!" - этим вопросом 
стадная мораль, мораль трусости, делает свой последний вывод. Если можно было 
бы вообще уничтожить опасность, уничтожить причину боязни, то вместе с тем была 
бы уничтожена и эта мораль: она стала бы уже ненужной, она сама считала бы себя 
уже ненужной! - Кто исследует совесть нынешнего европейца, тот найдёт в тысяче 
моральных изгибов и тайников одинаковый императив, императив стадной трусости: 
"мы хотим, чтобы когда-нибудь настало время, когда будет нечего больше 
бояться!" Стремление и путь к этому "когда-нибудь" называется нынче в Европе 
"прогрессом". 
202
Повторим же то, что мы говорили уже сто раз: ибо такие истины - наши истины - 
слушаются нынче неохотно. Нам уже достаточно известно, как это обидно звучит, 
когда кто-нибудь без всяких прикрас и уподоблений прямо причисляет человека к 
животным; и нам уж, конечно, будет почти что поставлено в вину то 
обстоятельство, что именно по отношению к людям "современных идей" мы постоянно 
употребляем выражения "стадо", "стадный инстинкт" и тому подобные. Но что же 
делать! Мы не можем поступать иначе, потому что как раз в этом и состоит наш 
новый взгляд. Мы нашли, что во всех главных моральных суждениях Европа и те 
страны, где господствует европейское влияние, достигли полного согласия: в 
Европе очевидно знают то, что казалось неизвестным Сократу и чему некогда 
обещал научить знаменитый древний Змий, - в Европе "знают" нынче, что значит 
добро и зло. И как бы резко и неприятно для слуха это ни звучало, мы все же 
повторяем: то, что в данном случае мнит себя знающим, что само себя прославляет 
своей похвалой и порицанием, само себя называет добрым, есть инстинкт стадного