191
Старая теологическая проблема "веры" и "знания" - или, точнее, инстинкта и 
разума, - стало быть, вопрос, заслуживает ли инстинкт при оценке вещей большего 
авторитета, нежели разум, ставящий вопрос "почему?", требующий оснований, стало 
быть, целесообразности и полезности, - это все та же старая моральная проблема, 
которая явилась впервые в лице Сократа и еще задолго до христианства произвела 
умственный раскол. Правда, сам Сократ сообразно вкусу своего таланта, таланта 
превосходного диалектика, встал сперва на сторону разума; и в самом деле, что 
же он делал в течение всей своей жизни, как не смеялся над неуклюжей 
неспособностью современных ему знатных афинян, которые, подобно всем знатным 
людям, были людьми инстинкта и никогда не могли дать удовлетворительных 
сведений о причинах своих поступков? Напоследок же, втихомолку и втайне, он 
смеялся и над самим собою: при самодознании и перед лицом своей более чуткой 
совести он нашел у себя то же затруднение и ту же неспособность. Но к чему, 
сказал он себе, освобождаться из-за этого от инстинктов! Нужно дать права им, а 
также и разуму, - нужно следовать инстинктам, но убедить разум, чтобы он при 
этом оказывал им помощь вескими доводами. В этом-то собственно и заключалась 
фальшь великого таинственного насмешника; он довел свою совесть до того, что 
она удовлетворялась своего рода самообманом; в сущности, он прозрел 
иррациональное в моральном суждении. - Платон, будучи более невинным в таких 
вещах и не обладая лукавством плебея, употреблял все силы - величайшие силы, 
какие только проявлялись до сих пор философами! - чтобы доказать себе, что 
разум и инстинкт сами по себе идут к одной цели, к добру, к "Богу"; и со времен 
Платона все теологи и философы стоят на том же пути - т. е. в вопросах морали 
до сих пор побеждал инстинкт, или, как это называют христиане, "вера", или, как 
я называю это, "стадо". Следовало бы исключить отсюда Декарта, отца 
рационализма (а значит, деда революции), который признавал авторитет за одним 
разумом, - но разум есть только орудие, а Декарт был поверхностен.
192
Кто проследил историю развития какой-нибудь отдельной науки, тот находит в ее 
развитии нить к уразумению древнейших и самых общих процессов всякого "знания и 
познавания": и там и здесь развились прежде всего скороспелые гипотезы, вымыслы,
 глупая добрая воля к "вере", недостаток недоверия и терпения; наши чувства 
поздно научаются, и никогда не научаются вполне, быть тонкими, верными, 
осторожными органами познания. Нашему глазу легче воспроизводить по данному 
поводу уже много раз воспроизведенную картину, нежели удерживать в себе 
необычные и новые элементы какого-нибудь впечатления: последнее требует большей 
силы, большей "моральности". Слушать нечто новое уху томительно и тяжело; 
чуждую музыку мы слушаем плохо. Слыша чуждую речь, мы невольно делаем попытки 
соединять слышанные звуки в такие слова, которые звучат для нас интимнее и 
роднее: так переделал, например, некогда германец слышанное им слово 
arcubalista в слово Armbrust [самострел]. Ко всему новому чувства наши 
относятся враждебно и с неприязнью; и вообще даже в "простейших" случаях 
чувственного восприятия господствуют такие аффекты, как страх, любовь, 
ненависть, а также и пассивные аффекты лени. - Подобно тому как нынче читатель 
не прочитывает всех отдельных слов (или же слогов), помещенных на странице, а 
скорее выбирает случайно из двадцати слов приблизительно пять и "отгадывает" 
относящийся к этим пяти словам вероятный смысл, - совершенно так же и мы, 
рассматривая, скажем, дерево, не отдаем себе точного и подробного отчета, 
каковы его листья, ветви, цвет и вид; нам гораздо легче создавать при помощи 
фантазии некое подобие дерева. Даже переживая что-нибудь необычайное, мы 
поступаем все так же: мы выдумываем себе большую часть переживаемого, и нас 
едва ли можно заставить смотреть на какое-нибудь событие не в качестве 
"изобретателей". Все это значит, что мы коренным образом и издревле привыкли ко 
лжи. Или, выражаясь добродетельнее и лицемернее, словом, приятнее: мы более 
художники, нежели это нам известно. - Часто среди живого разговора, в 
зависимости от мысли, которую высказывает мой собеседник или которая кажется 
мне вызванной в нем мною, я вижу его лицо так отчетливо, вижу в нем такое тонко 
определенное выражение, что степень этой отчетливости далеко превосходит силу 
моей зрительной способности, - значит, тонкость игры мускулов и выражение глаз 
должны быть в данном случае присочинены мною. По всей вероятности, у моего 
собеседника было совершенно иное выражение лица или не было вовсе никакого.
193
Quidquid luce fuit, tenebris agit - но также и наоборот. То, что мы переживаем 
в сновидении, предполагая, что мы переживаем это часто, точно так же составляет 
часть внутреннего мира нашей души, как и что-нибудь пережитое "действительно": 
оно делает нас богаче или беднее, даёт нам одной потребностью больше или меньше,
 и в конце концов среди белого дня и даже в самые светлые минуты нашего 
бодрствующего духа нас до некоторой степени убаюкивает то, к чему мы приучены 
нашими сновидениями. Положим, что кто-нибудь часто летал во сне и наконец при 
всяком сновидении чувствует в себе силу и искусство летать, как своё 
преимущество, а также как присущее ему в высшей степени завидное счастье: разве 
такому человеку, который считает для себя возможным по малейшему импульсу 
описывать всякие виды дуг и углов, - которому знакомо чувство известного 
божественного легкомыслия, знакомо движение "вверх" без напряжения и 
принуждения, движение "вниз" без опускания и снижения - без тяжести! - разве 
человеку, испытавшему это и привыкшему к этому в своих сновидениях, слово 
"счастье" не явится в конце концов в иной окраске и значении также и наяву! 
разве не должен он иначе желать счастья? "Полёт" в таком виде, как его 
описывают поэты, должен казаться ему, по сравнению с этим "летанием", слишком