придаёт формы в минуты "вдохновения", - и как строго и тонко повинуется он 
именно тогда тысяче законов, которые ускользают от всякой понятийной 
формулировки именно вследствие своей строгости и точности (даже самое 
определённое понятие заключает в себе, сравнительно с ними, нечто расплывчатое, 
многообразное, многозначащее - ). Существенное, повторяю, "на небесах и на 
земле", сводится, по-видимому, к тому, чтобы повиновались долго и в одном 
направлении; следствием этого всегда является и являлось в конце концов нечто 
такое, ради чего стоит жить на земле, например добродетель, искусство, музыка, 
танец, разум, духовность, - нечто просветляющее, утончённое, безумное и 
божественное. Долгая несвобода ума, гнёт недоверия в области сообщения мыслей, 
дисциплина, которую налагал на себя мыслитель, заставляя себя мыслить в 
пределах установленных духовной и светской властью правил или исходя из 
аристотелевских гипотез, долгое стремление ума истолковывать всё случающееся по 
христианской схеме и в каждой случайности заново открывать и оправдывать 
христианского Бога - всё это насильственное, произвольное, суровое, ужасающее, 
идущее вразрез с разумом оказалось средством, при помощи которого европейскому 
духу была привита его сила, его необузданное любопытство и тонкая подвижность; 
прибавим сюда, что при этом также должно было безвозвратно пропасть, 
задохнуться и погибнуть много силы и ума (ибо здесь, как и везде, "природа" 
выказывает себя такою, какова она есть, во всём своём расточительном и 
равнодушном великолепии, которое возмущает, но тем не менее благородно). В 
течение тысячелетий европейские мыслители только о том и думали, как бы 
доказать что-нибудь - нынче, напротив, для нас подозрителен всякий мыслитель, 
который "хочет нечто доказать", - для них всегда уже наперёд предопределённым 
оказывалось то, что должно было явиться результатом их строжайших размышлений, 
как это, например, было встарь в азиатской астрологии или как это бывает ещё и 
теперь при безобидном христианско-моральном истолковании ближайших лично 
пережитых событий: "во славу Божию" и "во спасение души" - эта тирания, этот 
произвол, эта строгая и грандиозная глупость воспитала дух; по-видимому, 
рабство в более грубом и в более тонком смысле является также необходимым 
средством для духовной дисциплины и наказания. Взгляните с этой точки зрения на 
любую мораль, и вы увидите, что её "природа" в том и заключается, чтобы учить 
ненавидеть laisser aller, ненавидеть слишком большую свободу и насаждать в нас 
потребность в ограниченных горизонтах, в ближайших задачах; она учит сужению 
перспективы, а стало быть, в известном смысле, глупости, как условию жизни и 
роста. "Ты должен повиноваться кому бы то ни было и долгое время: иначе ты 
погибнешь и потеряешь последнее уважение к самому себе" - таковым кажется мне 
моральный императив природы, правда не категорический, чего хотел от него 
старый Кант (отсюда и "иначе" - ), и обращённый не к единицам - какое дело 
природе до единиц? - а к народам, расам, векам, сословиям, прежде же всего ко 
всему животному виду "человек", к человеку.
189
Трудолюбивым расам очень тяжело переносить праздность: то был мастерский трюк 
английского инстинкта - сделать воскресенье до такой степени священным и 
скучным, чтобы англичанин незаметно для себя снова начал сладострастно 
помышлять о своих будних и рабочих днях; это нечто вроде умно придуманного, 
умно вставленного поста, чему много примеров мы находим и в античном мире (хотя 
у южных народов, как и следует ожидать, не по отношению к труду - ). Должны 
существовать посты различных родов; и всюду, где господствуют мощные инстинкты 
и привычки, законодателям следует позаботиться об установлении таких дней, 
когда на подобные инстинкты налагаются цепи и им снова приходится учиться 
голодать. С более высокой точки зрения, целые поколения и века, если они 
одержимы каким-нибудь моральным фанатизмом, являются такими установленными 
периодами неволи и поста, в течение которых данный инстинкт учится пригибаться 
и падать ниц, а вместе с тем очищаться и обостряться, также и отдельные 
философские секты допускают подобное толкование (например, Стоя среди эллинской 
культуры с ее воздухом, насыщенным афродисийскими ароматами и пропитанным 
сладострастием). - Тем самым дан и намек для объяснения того парадокса, почему 
именно в христианский период Европы и вообще впервые под давлением христианской 
оценки вещей половой инстинкт сублимировался до любви (amour-passion).
190
В морали Платона есть нечто, собственно Платону не принадлежащее, а только 
находящееся в его философии, можно бы сказать, вопреки Платону: сократизм, для 
которого он был собственно слишком аристократичен. "Никто не хочет причинять 
себе вреда, поэтому всё дурное делается невольно. Ибо дурной человек сам 
наносит себе вред: он не сделал бы этого, если бы знал, что дурное дурно. 
Поэтому дурной человек дурён только по заблуждению; если вывести его из 
заблуждения, то он по необходимости станет хорошим". - Такой способ заключения 
пахнет чернью, которая видит только неприятные следствия дурных поступков и, в 
сущности, рассуждает, что "глупо поступать дурно"; причём слово "хороший" она 
прямо отождествляет с "полезным и приятным". При всяком утилитаризме морали 
можно заранее догадаться о подобном ее источнике и руководствоваться своим 
обонянием: ошибки в этих случаях бывают редки. - Платон сделал все, чтобы 
втолковать в тезис своего учителя нечто тонкое и благородное, прежде всего 
самого себя; он был наиболее смелым из всех толкователей и взял с улицы всего 
Сократа только как популярную тему, как народную песню, чтобы варьировать ее до 
бесконечности и до невозможности: именно, во всех своих собственных масках и на 
все лады. Говоря в шутку и к тому же в стиле Гомера, - что же такое 
платоновский Сократ, если не [впереди Платон, позади Платон, а посередине чушь].