попытки наглядного изображения повторяющихся и наиболее частых видов этой живой 
кристаллизации, - как подготовка к учению о типах морали. Конечно, до сих пор 
не были настолько скромны. Все философы с надутой серьезностью, возбуждающей 
смех, требовали от себя кое-чего несравненно более великого, более 
притязательного и торжественного, как только им приходилось иметь дело с 
моралью как наукой: они хотели обоснования морали, - и каждый философ до сих 
пор воображал, что обосновал ее; сама же мораль считалась при этом "данною". 
Как далека была от их неповоротливой гордости эта кажущаяся незначительной и 
оставленная в пыли и плесени задача описания, хотя для нее не были бы 
достаточно тонки искуснейшие руки и тончайшие чувства! Именно благодаря тому, 
что философы морали были знакомы с моральными фактами только в грубых чертах, в 
произвольном извлечении или в форме случайного сокращения, например в форме 
нравственности окружающих их людей, своего сословия, своей церкви, духа своего 
времени, своего климата и пояса, - именно благодаря тому, что они были плохо 
осведомлены насчет народов, времен, всего прошедшего, и даже проявляли мало 
любознательности в этом отношении, они вовсе и не узрели подлинных проблем 
морали, которые обнаруживаются только при сравнении многих моралей. Как это ни 
странно, но всей "науке морали" до сих пор недоставало проблемы самой морали: 
недоставало подозрения, что здесь есть нечто проблематичное. То, что философы 
называли "обоснованием морали" и чего они от себя требовали, было, если 
посмотреть на дело в надлежащем освещении, только ученой формой твердой веры в 
господствующую мораль, новым средством ее выражения, стало быть, фактом, 
который сам коренится в области определенной нравственности; в сущности, даже 
чем-то вроде отрицания того, что эту мораль можно понимать как проблему, - и во 
всяком случае чем-то противоположным исследованию, разложению, сомнению, 
вивисекции именно этой веры! Послушайте, например, с какой почти достойной 
уважения невинностью еще Шопенгауэр понимает собственную задачу, и сделайте 
потом свои заключения о научности такой "науки", последние представители 
которой рассуждают еще, как дети и старушки: "Принцип, - говорит он (с. 137 
"Основных проблем этики"), - основоположение, с содержанием которого собственно 
согласны все моралисты: петтет neminem laede, immo omnes, quantum potes, juva - 
вот собственно положение, обосновать которое стараются все моралисты... 
собственно настоящий фундамент этики, которого ищут в течение тысячелетий, как 
философский камень"... Трудность обосновать приведенное положение, конечно, 
может быть велика - как известно, и Шопенгауэру не посчастливилось в этом 
отношении, - и кто вполне восчувствовал, как безвкусно-фальшиво и 
сентиментально звучит этот тезис в мире, эссенцию которого составляет воля к 
власти, - пусть тот вспомнит, что Шопенгауэр, хоть и пессимист, собственно - 
играл на флейте... Ежедневно, после обеда; прочтите об этом у его биографа. И 
вот еще между прочим вопрос: пессимист, отрицатель Бога и мира, который 
останавливается как вкопанный перед моралью, - который утверждает мораль и 
играет на флейте, подтверждает laede-neminem-мораль: как? разве это собственно 
- пессимист?
187
Не говоря уже о ценности таких утверждений, как то, что "в нас есть 
категорический императив", всегда еще можно спросить: что говорит такое 
утверждение о том, кто его высказывает? Есть морали, назначение которых - 
оправдывать их создателя перед другими; назначение одних моралей - успокаивать 
его и возбуждать в нем чувство внутреннего довольства собою; другими - он хочет 
пригвоздить самого себя к кресту и смирить себя; третьими - мстить, при помощи 
четвертых - скрыться, при помощи еще других - преобразиться и вознестись на 
недосягаемую высоту. Одна мораль служит ее создателю для того, чтобы забывать, 
другая - чтобы заставить забыть о себе или о какой-нибудь стороне своей натуры; 
один моралист хотел бы испытать на человечестве мощь и творческие причуды; 
какой-нибудь другой, быть может, именно Кант, дает понять своей моралью 
следующее: "во мне достойно уважения то, что я могу повиноваться, - и у вас 
должно быть не иначе, чем у меня!" - словом, морали являются также лишь 
жестикуляцией аффектов.
188
Всякая мораль в противоположность к laisser aller есть своего рода тирания по 
отношению к "природе", а также и к "разуму" - но это ещё не возражение против 
неё, ибо декретировать, что всякая тирания и всякое неразумие непозволительны, 
пришлось бы ведь опять-таки, исходя из какой-нибудь морали. Существенно и 
бесценно в каждой морали то, что она является долгим гнётом: чтобы понять 
стоицизм, или Пор-Рояль, или пуританизм, стоит только вспомнить о том гнёте, 
под влиянием которого до сих пор всякий язык достигал силы и свободы, - о 
метрическом гнёте, о тирании рифмы и ритма. Сколько трудов задавали себе поэты 
и ораторы всех народов! - не исключая и некоторых нынешних прозаиков, в слухе 
которых живёт непреклонная совесть, - "ради глупости", как говорят 
остолопы-утилитаристы, воображающие, что изрекают нечто премудрое, - "из 
покорности законам произвола", как говорят анархисты, мнящие себя поэтому 
"свободными", даже свободомыслящими. Но удивительно то обстоятельство, что 
только в силу "тирании таких законов произвола" и развилось всё, что существует 
или существовало на земле в виде свободы, тонкости, смелости, танца и 
уверенности мастера, всё равно - в области ли самого мышления, или правления 
государством, или произнесения речей и убеждения слушателей, как в искусствах, 
так и в сфере нравственности; и в самом деле, весьма вероятно, что именно 
это-то и есть "природа" и "природное", а вовсе не laisser aller! Всякий 
художник знает, как далеко от чувства этого самотёка самое "естественное" его 
состояние, когда он свободно приводит в порядок, устанавливает, распоряжается,