себя", чтобы не явилась надобность удвоить здесь свое недоверие и спросить: "Не 
соблазны ли это, пожалуй?" - Что они нравятся - тому, кто ими обладает, и тому, 
кто пользуется их плодами, а также рядовому зрителю, - это еще не служит 
аргументом в их пользу, а как раз побуждает нас к осторожности. Итак, будем 
осторожны!
34
На какую бы философскую точку зрения ни становились мы нынче, со всех сторон 
обманчивость мира, в котором, как нам кажется, мы живем, является самым верным 
из всего, что еще может уловить наш взор, - мы находим тому доводы за доводами, 
которые, пожалуй, могут соблазнить нас на предположение, что принцип обмана 
лежит в "сущности вещей". Кто же возлагает ответственность за фальшивость мира 
на само наше мышление, стало быть, на "ум" - почтенный выход, которым 
пользуется всякий сознательный или бессознательный advocatus dei, - кто считает 
этот мир вместе с пространством, временем, формой, движением за неправильный 
вывод, тот, по крайней мере, имеет прекрасный повод проникнуться наконец 
недоверием к самому мышлению вообще: разве оно не сыграло уже с нами величайшей 
шутки? и чем же можно поручиться, что оно не будет продолжать делать то, что 
делало всегда? Кроме шуток, есть что-то трогательное и внушающее глубокое 
уважение в невинности мыслителей, позволяющей им еще и нынче обращаться к 
сознанию с просьбой, чтобы оно давало им честные ответы: например, "реально" ли 
оно и почему, собственно, оно так решительно отстраняет от себя внешний мир и 
еще на многие подобные вопросы. Вера в "непосредственные достоверности" - это 
моральная наивность, делающая честь нам, философам; но - ведь не должны же мы, 
наконец, быть "только моральными" людьми! Отвлекаясь от морали, эта вера есть 
глупость, делающая нам мало чести! Пусть в бюргерском быту постоянное недоверие 
считается признаком "дурного характера" и, следовательно, относится к категории 
неразумного; здесь, среди нас, по ту сторону бюргерского мира и его Да и Нет, - 
что могло бы препятствовать нам быть неразумными и сказать: философ-то, 
собственно говоря, и имеет право на "дурной характер", как существо, постоянно 
подвергавшееся до сих пор на земле жесточайшим одурачениям, - он нынче обязан 
быть недоверчивым, бросать злобные косые взгляды из каждой пропасти подозрения. 
- Да простят мне шутку, выраженную в такой мрачно-карикатурной форме: ибо я сам 
давно научился иначе думать об обмане и обманутости, иначе оценивать их и готов 
попотчевать по крайней мере парой тумаков слепую ярость, с которой философы 
всеми силами противятся тому, чтобы быть обманутыми. Почему бы и нет? Что 
истина ценнее иллюзии, - это не более как моральный предрассудок; это даже хуже 
всего доказанное предположение из всех, какие только существуют. Нужно же 
сознаться себе в том, что не существовало бы никакой жизни, если бы фундаментом 
ей не служили перспективные оценки и мнимости; и если бы вы захотели, 
воспламенясь добродетельным вдохновением и бестолковостью иных философов, 
совершенно избавиться от "кажущегося мира", ну, в таком случае - при условии, 
что вы смогли бы это сделать, - от вашей "истины" по крайней мере тоже ничего 
не осталось бы! Да, что побуждает нас вообще к предположению, что есть 
существенная противоположность между "истинным" и "ложным"? Разве не достаточно 
предположить, что существуют степени мнимости, как бы более светлые и более 
темные тени и тона иллюзии - различные valeurs, говоря языком живописцев? 
Почему мир, имеющий к нам некоторое отношение, не может быть фикцией? И если 
кто-нибудь спросит при этом: "но с фикцией связан ее творец?" - разве нельзя 
ему ответить коротко и ясно: почему? А может быть, само это слово "связан" 
связано с фикцией? Разве не позволительно относиться прямо-таки с некоторой 
иронией как к субъекту, так и к предикату и к объекту? Разве философ не смеет 
стать выше веры в незыблемость грамматики? Полное уважение к гувернанткам - но 
не пора ли философии отречься от веры гувернанток? - 
35
О Вольтер! О гуманность! О слабоумие! Ведь "истина", ведь искание истины 
что-нибудь да значит, и если человек поступает при этом слишком по-человечески 
- "il ne cherche le vrai que pour faire le bien" - бьюсь об заклад, он не 
найдет ничего!
36
Допустим, что нет иных реальных "данных", кроме нашего мира вожделений и 
страстей, что мы не можем спуститься или подняться ни к какой иной "реальности",
 кроме реальности наших инстинктов - ибо мышление есть только взаимоотношение 
этих инстинктов, - не позволительно ли в таком случае сделать опыт и задаться 
вопросом: не достаточно ли этих "данных", чтобы понять из им подобных и так 
называемый механический (или "материальный") мир? Я разумею, понять его не как 
обман, "иллюзию", "представление" (в берклиевском и шопенгауэровском смысле), а 
как нечто, обладающее той же степенью реальности, какую имеют сами наши аффекты,
 - как более примитивную форму мира аффектов, в которой еще замкнуто в могучем 
единстве все то, что потом в органическом процессе ответвляется и оформляется 
(а также, разумеется, становится нежнее и ослабляется - ), как род жизни 
инстинктов, в которой все органические функции, с включением саморегулирования, 
ассимиляции, питания, выделения, обмена веществ, еще синтетически вплетены друг 
в друга, - как проформу жизни? - В конце концов не только позволительно сделать 
этот опыт, - на это есть веление совести метода. Не предполагать существования 
нескольких родов причинности, пока попытка ограничиться одним не будет доведена 
до своего крайнего предела (до бессмыслицы, с позволения сказать), - вот мораль 
метода, от которого не смеют нынче уклоняться; это следует "из его определения",
 как сказал бы математик. Вопрос заключается в конце концов в том, 
действительно ли мы признаем волю за действующую, верим ли мы в причинность 
воли: если это так - а, в сущности, вера в это есть именно наша вера в саму