причинность, - то мы должны попытаться установить гипотетически причинность 
воли как единственную причинность. "Воля", естественно, может действовать 
только на "волю", а не на "вещества" (не на "нервы", например - ); словом, 
нужно рискнуть на гипотезу - не везде ли, где мы признаем "действия", воля 
действует на волю, и не суть ли все механические явления, поскольку в них 
действует некоторая сила, именно сила воли - волевые действия. - Допустим, 
наконец, что удалось бы объяснить совокупную жизнь наших инстинктов как 
оформление и разветвление одной основной формы воли - именно, воли к власти, 
как гласит моё положение; допустим, что явилась бы возможность отнести все 
органические функции к этой воле к власти и найти в ней также разрешение 
проблемы зачатия и питания (это одна проблема), - тогда мы приобрели бы себе 
этим право определить всю действующую силу единственно как волю к власти. Мир, 
рассматриваемый изнутри, мир, определяемый и обозначаемый в зависимости от его 
"интеллигибельного характера", был бы "волей к власти", и ничем, кроме этого.
37
"Как! Так, значит, популярно говоря: Бог опровергнут, а чёрт нет - ?" Напротив! 
Напротив, друзья мои! Да и кто же, чёрт побери, заставляет вас говорить 
популярно! - 
38
То, чем представилась при полном свете новейших времен французская революция, 
этот ужасающий и, если судить о нем с близкого расстояния, излишний фарс, к 
которому, однако, благородные и восторженные зрители всей Европы, взирая на 
него издали, так долго и так страстно примешивали вместе с толкованиями свои 
собственные негодования и восторги, пока текст не исчез под толкованиями: так, 
пожалуй, некое благородное потомство могло бы еще раз ложно понять все прошлое, 
которое только тогда и сделалось бы сносным на вид. - Или лучше сказать: не 
случилось ли это уже? не были ли мы и сами тем "благородным потомством"? И не 
кануло ли это именно теперь, поскольку мы это поняли?
39
Никто не станет так легко считать какое-нибудь учение за истинное только потому,
 что оно делает счастливым или добродетельным, - исключая разве милых 
"идеалистов", страстно влюбленных в доброе, истинное, прекрасное и позволяющих 
плавать в своем пруду всем родам пестрых, неуклюжих и добросердечных 
желательностей. Счастье и добродетель вовсе не аргументы. Но даже и 
осмотрительные умы охотно забывают, что делать несчастным и делать злым также 
мало является контраргументами. Нечто может быть истинным, хотя бы оно было в 
высшей степени вредным и опасным: быть может, даже одно из основных свойств 
существования заключается в том, что полное его познание влечет за собою гибель,
 так что сила ума измеряется, пожалуй, той дозой "истины", какую он может еще 
вынести, говоря точнее, тем - насколько истина должна быть для него разжижена, 
занавешена, подслащена, притуплена, искажена. Но не подлежит никакому сомнению, 
что для открытия известных частей истины злые и несчастные находятся в более 
благоприятных условиях и имеют большую вероятность на успех; не говоря уже о 
злых, которые счастливы, - вид людей, замалчиваемый моралистами. Быть может, 
твердость и хитрость служат более благоприятными условиями для возникновения 
сильного, независимого ума и философа, чем то кроткое, тонкое, уступчивое, 
верхоглядное благонравие, которое ценят в ученом, и ценят по справедливости. 
Предполагаю, конечно, прежде всего, что понятие "философ" не будет ограничено 
одним приложением его к философу, пишущему книги или даже излагающему в книгах 
свою философию! - Последнюю черту к портрету свободомыслящего философа 
добавляет Стендаль, и я не могу не подчеркнуть ее ради немецкого вкуса - ибо 
она противна немецкому вкусу. "Pour etre bon philosophe, - говорит этот 
последний великий психолог, - il faut etre sec, clair, sans illusion. Un 
banquier, qui a fait fortune, a une partie du caractere requis pour faire des 
decouvertes en philosophie, c'est-a-dire pour voir clair dans ce qui est".
40
Всё глубокое любит маску; самые глубокие вещи питают даже ненависть к образу и 
подобию. Не должна ли только противоположность быть истинной маской, в которую 
облекается стыдливость некоего божества? Достойный внимания вопрос, - и было бы 
удивительно, если бы какой-нибудь мистик уже не отважился втайне на что-либо 
подобное. Бывают события такого нежного свойства, что их полезно засыпать 
грубостью и делать неузнаваемыми; бывают деяния любви и непомерного великодушия,
 после которых ничего не может быть лучше, как взять палку и отколотить 
очевидца: это омрачит его намять. Иные умеют омрачать и мучить собственную 
память, чтобы мстить, по крайней мере, хоть этому единственному свидетелю: 
стыдливость изобретательна. Не самые дурные те вещи, которых мы больше всего 
стыдимся: не одно только коварство скрывается под маской - в хитрости бывает 
так много доброты. Я мог бы себе представить, что человек, которому было бы 
нужно скрыть что-нибудь драгоценное и легкоуязвимое, прокатился бы по 
жизненному пути грубо и кругло, как старая, зелёная, тяжело окованная винная 
бочка: утончённость его стыдливости требует этого. Человек, обладающий глубиной 
стыдливости, встречает также веления судьбы своей и свои деликатные решения на 
таких путях, которых немногие когда-либо достигают и о существовании которых не 
должны знать ближние его и самые искренние друзья его: опасность, грозящая его 
жизни, прячется от их взоров так же, как и вновь завоеванная безопасность жизни.
 Такой скрытник, инстинктивно пользующийся речью для умолчания и замалчивания и 
неистощимый в способах уклонения от сообщительности, хочет того и способствует 
тому, чтобы в сердцах и головах его друзей маячил не его образ, а его маска; 
если же, положим, он не хочет этого, то всё же однажды глаза его раскроются и 
он увидит, что там всё-таки есть его маска - и что это хорошо. Всякий глубокий