слабостям, и возможно, что человек высшего рода, вырождаясь и погибая, только 
благодаря этому становится обладателем таких качеств, которые заставляют низший 
мир, куда привело его падение, почитать его теперь как святого. Есть книги, 
имеющие обратную ценность для души и здоровья, смотря по тому, пользуется ли 
ими низкая душа, низменная жизненная сила или высшая и мощная: в первом случае 
это опасные, разъедающие, разлагающие книги, во втором - клич герольда, 
призывающий самых доблестных к их доблести. Общепринятые книги - всегда 
зловонные книги: запах маленьких людей пристаёт к ним. Там, где толпа ест и 
пьёт, даже где она поклоняется, - там обыкновенно воняет. Не нужно ходить в 
церкви, если хочешь дышать чистым воздухом. - 
31
Мы чтим и презираем в юные годы еще без того искусства оттенять наши чувства, 
которое составляет лучшее приобретение жизни, и нам по справедливости 
приходится потом жестоко платиться за то, что мы таким образом набрасывались на 
людей и на вещи с безусловным утверждением и отрицанием. Все устроено так, что 
самый худший из вкусов, вкус к безусловному, подвергается жестокому 
одурачиванию и злоупотреблению, пока человек не научится вкладывать в свои 
чувства некоторую толику искусства, а еще лучше, пока он не рискнет произвести 
опыт с искусственным, как и делают настоящие артисты жизни. Гнев и благоговение,
 два элемента, подобающие юности, кажется, не могут успокоиться до тех пор, 
пока не исказят людей и вещи до такой степени, что будут в состоянии излиться 
на них: юность есть сама по себе уже нечто искажающее и вводящее в обман. Позже,
 когда юная душа, измученная сплошным рядом разочарований, наконец становится 
недоверчивой к самой себе, все еще пылкая и дикая даже в своем недоверии и 
угрызениях совести, - как негодует она тогда на себя, как нетерпеливо она себя 
терзает, как мстит она за свое долгое самоослепление, словно то была 
добровольная слепота! В этом переходном состоянии мы наказываем сами себя 
недоверием к своему чувству, мы истязаем наше вдохновение сомнением, мы даже 
чувствуем уже в чистой совести некую опасность, как бы самозаволакивание и 
утомление более тонкой честности, и прежде всего мы становимся противниками, 
принципиальными противниками "юности". - Но проходит десяток лет, и мы понимаем,
 что и это - была еще юность!
32
В течение самого долгого периода истории человечества, называемого 
доисторическим, достоинство или негодность поступка выводились из его 
следствий: поступок сам по себе так же мало принимался во внимание, как и его 
происхождение; как ещё и ныне в Китае заслуги или позор детей переходят на 
родителей, так и тогда обратно действующая сила успеха или неудачи руководила 
человеком в его одобрительном или неодобрительном суждении о данном поступке. 
Назовём этот период доморальным периодом человечества: императив "познай самого 
себя!" был тогда ещё неизвестен. Наоборот, в последние десять тысячелетий на 
некоторых больших пространствах земной поверхности люди шаг за шагом дошли до 
того, что предоставили решающий голос о ценности поступка уже не его следствиям,
 а его происхождению: великое событие в целом, достойная внимания утончённость 
взгляда и масштаба, бессознательное следствие господства аристократических 
достоинств и веры в "происхождение", признак периода, который в более тесном 
смысле слова можно назвать моральным, - первая попытка самопознания сделана. 
Вместо следствий происхождение: какой переворот перспективы! И, наверно, 
переворот, достигнутый только после долгой борьбы и колебаний! Конечно, новое 
роковое суеверие, характерная узость толкования достигла именно благодаря этому 
господства: происхождение поступка истолковывалось в самом определённом смысле, 
как происхождение из намерения, люди пришли к единению в вере, будто ценность 
поступка заключается в ценности его намерения. Видеть в намерении всё, что 
обусловливает поступок, всю его предшествующую историю - это предрассудок, на 
котором основывались почти до последнего времени на земле всякая моральная 
похвала, порицание, моральный суд, даже философствование. - Но не пришли ли мы 
нынче к необходимости решиться ещё раз на переворот и радикальную перестановку 
всех ценностей, благодаря новому самоосмыслению и самоуглублению человека, - не 
стоим ли мы на рубеже того периода, который негативно следовало бы определить 
прежде всего как внеморальный: нынче, когда, по крайней мере среди нас, 
имморалистов, зародилось подозрение, что именно в том, что непреднамеренно в 
данном поступке, и заключается его окончательная ценность и что вся его 
намеренность, всё, что в нём можно видеть, знать, "сознавать", составляет ещё 
его поверхность и оболочку, которая, как всякая оболочка, открывает нечто, но 
ещё более скрывает? Словом, мы полагаем, что намерение есть только признак, 
симптом, который надо сперва истолковать, к тому же признак, означающий слишком 
многое, а следовательно, сам по себе почти ничего не значащий, - что мораль в 
прежнем смысле, стало быть, мораль намерений, представляла собою предрассудок, 
нечто опрометчивое, быть может, нечто предварительное, вещь приблизительно 
одного ранга с астрологией и алхимией, но во всяком случае нечто такое, что 
должно быть преодолено. Преодоление морали, в известном смысле даже 
самопреодоление морали - пусть это будет названием той долгой тайной работы, 
которая предоставлена самой тонкой, самой честной и вместе с тем самой злобной 
современной совести как живому пробному камню души. - 
33
Делать нечего: чувства самопожертвования, принесения себя в жертву за ближнего, 
всю мораль самолишений нужно безжалостно привлечь к ответу и к суду - точно так 
же как эстетику "бескорыстного созерцания", под прикрытием которой кастрация 
искусства довольно лукаво пытается нынче очистить свою совесть. Слишком уж 
много очарования и сахару в этих чувствах под вывесками "для других", "не для