моральном отношении стоять выше смеющегося и самодовольного сатира, зато во 
всяком другом смысле он представляет собою более обычный, менее значительный, 
менее поучительный случай. И никто не лжет так много, как негодующий.
27
Трудно быть понятым: особенно если мыслишь и живешь gangasrotogati среди людей, 
которые все поголовно иначе мыслят и живут, именно, kurmagati или в лучшем 
случае "аллюром лягушки", mandeikagati, - не делаю ли я все для того, чтобы 
меня самого "понимали с трудом"! - и нужно быть сердечно признательным за 
добрую волю к некоторой тонкости толкования. Что же касается "добрых друзей", 
которые всегда слишком ленивы и полагают, что именно в качестве друзей имеют 
право на леность, - то поступишь хорошо, если заранее предоставишь им 
просторную арену недоразумений: тогда можно еще и посмеяться; или можно совсем 
избавиться от них, от этих добрых друзей, - и тоже посмеяться!
28
Что труднее всего поддается переводу с одного языка на другой, так это темп его 
стиля, коренящийся в характере расы, или, выражаясь физиологически, в среднем 
темпе ее "обмена веществ". Есть переводы, считаемые добросовестными, но 
являющиеся почти искажениями, как невольные опошления оригинала, просто потому, 
что не могут передать его смелого, веселого темпа, который перескакивает, 
переносит нас через все опасности, кроющиеся в вещах и словах. Немец почти 
неспособен в своей речи к presto, а стало быть, само собой разумеется, и ко 
многим забавным, смелым nuances свободной, вольной мысли. Насколько чужды ему 
буффон и сатир, телом и совестью, настолько же непереводимы для него Аристофан 
и Петроний. Все важное, неповоротливое, торжественно тяжеловесное, все 
томительные и скучные роды стиля развились у немцев в чрезмерном разнообразии - 
пусть простят мне тот факт, что даже проза Гёте, представляющая собою смесь 
чопорности и изящества, не составляет исключения, как отражение "доброго 
старого времени", к которому она относится, и как выражение немецкого вкуса 
того времени, когда еще существовал "немецкий вкус" - вкус рококо, in moribus 
et artibus. Лессинг является исключением благодаря своей актерской натуре, 
которая многое понимала и многое умела, - недаром он был переводчиком Бейля и 
охотно искал убежища у Дидро и Вольтера, а еще охотнее у римских комедиографов: 
Лессинг тоже любил в темпе вольность, бегство из Германии. Но как смог бы 
немецкий язык, хотя бы даже в прозе какого-нибудь Лессинга, перенять темп 
Макиавелли, который в своем principe заставляет дышать сухим, чистым воздухом 
Флоренции и который принужден излагать серьезнейшие вещи в неукротимом 
allegrissimo - быть может, не без злобно артистического чувства того контраста, 
на который он отваживается: длинные, тяжелые, суровые, опасные мысли - и темп 
галопа и самого развеселого настроения. Наконец, кто посмел бы рискнуть на 
немецкий перевод Петрония, который, как мастер presto в вымыслах, причудах, 
словах, был выше любого из великих музыкантов до настоящего времени, - и что 
такое в конце концов все болота больного, страждущего мира, также и "древнего 
мира", для того, кто, подобно ему, имеет ноги ветра, полет и дыхание его, 
освободительный язвительный смех ветра, который всё оздоровляет, приводя всё в 
движение! Что же касается Аристофана, этого просветляющего и восполняющего 
гения, ради которого всему эллинству прощается его существование, - при условии,
 что люди в совершенстве поняли, что именно там нуждается в прощении, в 
просветлении, - я и не знаю ничего такого, что заставляло меня мечтать о 
скрытности Платона и его натуре сфинкса больше, нежели тот счастливо 
сохранившийся petit fait, что под изголовьем его смертного ложа не нашли 
никакой "Библии", ничего египетского, пифагорейского, платоновского, а нашли 
Аристофана. Как мог бы даже и Платон вынести жизнь - греческую жизнь, которую 
он отрицал, - без какого-нибудь Аристофана! - 
29
Независимость - удел немногих: это преимущество сильных? И кто покушается на 
нее, хотя и с полнейшим правом, но без надобности, тот доказывает, что он, 
вероятно, не только силен, но и смел до разнузданности. Он вступает в лабиринт, 
он в тысячу раз увеличивает число опасностей, которые жизнь сама по себе несет 
с собою; из них не самая малая та, что никто не видит, как и где он заблудится, 
удалится от людей и будет разорван на части каким-нибудь пещерным Минотавром 
совести. Если такой человек погибает, то это случается так далеко от области 
людского уразумения, что люди этого не чувствуют и этому не сочувствуют,- а он 
уже не может больше вернуться назад. Он не может более вернуться к состраданию 
людей! - 
30
Наши высшие прозрения должны - и обязательно! - казаться безумствами, а смотря 
по обстоятельствам, и преступлениями, если они запретными путями достигают 
слуха тех людей, которые не созданы, не предназначены для этого. Различие между 
эксотерическим и эсотерическим, как его понимали встарь в среде философов, у 
индусов, как и у греков, персов и мусульман, словом, всюду, где верили в 
кастовый порядок, а не в равенство и равноправие, - это различие основывается 
не на том, что эксотерик стоит снаружи и смотрит на вещи, ценит, мерит их, 
судит о них не изнутри, а извне: - более существенно здесь то, что он смотрит 
на вещи снизу вверх, - эсотерик же сверху вниз! Есть такие духовные высоты, при 
взгляде с которых даже трагедия перестает действовать трагически; и если 
совокупить в одно всю мировую скорбь, то кто отважится утверждать, что это 
зрелище необходимо склонит, побудит нас к состраданию и таким образом к 
удвоению скорби?.. То, что служит пищей или усладой высшему роду людей, должно 
быть почти ядом для слишком отличного от них и низшего рода. Добродетели 
заурядного человека были бы, пожалуй, у философа равносильны порокам и