190 
   ется основой и, поскольку все соотносится с этим внутренним, во всем 
присутствует религия. Таким образом, и Цицерон, совершенно в традициях римского 
духа, производит религию от religare66, ибо и в самом деле для римлян религия 
была во всех отношениях чем-то связующим и господствующим. 
   Но это внутреннее, высшее, всеобщее в то же время есть лишь форма, 
содержанием, целью этой силы является человеческая цель — цель, заданная 
человеком. Римляне почитали богов, потому что они в них нуждались и почитали 
тогда, когда нуждались в них, особенно во время войны. 
   Введение новых богов происходит в период бедствий и страха или как 
выполнение обещаний. В целом нужда у римлян есть всеобщая теогония. Сюда 
относится также и то, что оракул, Сивиллины книги являются тем высшим, с 
помощью чего народу возвещается, что следует делать или что должно произойти, 
чтобы он мог извлечь из этого выгоду. Всем этим ведает государство, магистрат. 
   Эта религия является политической не в том смысле, что, как во всех до сих 
пор рассмотренных религиях, народ имеет в религии высшее сознание своего 
государства и своей нравственности и обязан богам всеобщими государственными 
учреждениями, такими, как земледелие; собственность, брак,— здесь, напротив, 
почитание богов и благодарность по отношению к ним прозаически связываются 
отчасти с определенными, единичными случаями, например со спасением от беды, 
отчасти же со всеми общественными авторитетами и действиями государства, и 
религиозность вообще конечным образом связывается с конечными целями, их 
решением и исполнением. 
   Таким образом, необходимости вообще придается характер эмпирической 
единичности; последняя божественна, и, тождественный с суеверием как 
господствующим здесь настроением, возникает круг оракулов, ауспиций, Сивиллиных 
книг, которые, с одной стороны, служат целям государства, а с другой — частным 
интересам. 
   С одной стороны, индивидуум исчезает во всеобщем, в господстве Fortuna 
publica, с другой стороны, имеют значение человеческие цели; человеческий 
субъект обладает самостоятельным, существенным значением. В этих крайностях и 
возбуждаемых ими противоречиях и протекает римская жизнь. 
   191 
   Римская добродетель — virtus — это холодный патриотизм, состоящий в том, что 
индивидуум целиком служит делу государства, господства. Эту гибель индивидуума 
во всеобщем, эту отрицательность римляне сделали предметом созерцания, она 
составляет существенную черту их религиозных игр. 
   В религиях, не имеющих учения, божественная истина преподносится взору людей 
через празднества и зрелища. Поэтому зрелища имеют здесь более важное значение, 
чем у нас. Их назначение в древности — сделать предметом созерцания процесс 
субстанциальных сил, божественную жизнь в ее движении и действии. Почитание 
божественного образа и поклонение ему имеет перед собой этот образ в ого покое, 
в его бытии, а движение бога содержится в рассказе, в мифе, по только 
положенное для внутреннего, субъективного представления. Подобно тому как 
представление бога в его покое развивается в произведение искусства, в образ 
непосредственного созерцания, точно так же представление божественного действия 
развивается во внешнее изображение в форме зрелищ. Первый тип — созерцание — не 
был свойствен римлянам, он не вырос на их почве, и, поскольку они восприняли 
это первоначально чуждое им искусство, они — как мы это видим у Сенеки — 
считали его пустым, отвратительным и ужасным, не усвоив нравственной, 
божественной идеи. Они, собственно, позаимствовали только позднейшие греческие 
комедии и только сцены распутства и частные отношения между отцом, сыновьями, 
потаскухами и рабами. 
   При такой погруженности в конечные цели не могло быть высокого созерцания 
нравственной, божественной деятельности, не могло быть теоретического 
созерцания субстанциальных сил, и действия, которые должны были интересовать их 
теоретически как зрителей, не затрагивая их практического интереса, сами могли 
быть только внешними, грубыми или, чтобы их взволновать, должны были быть 
только отвратительной действительностью. 
   В зрелищных представлениях греков главным было то, что говорилось; 
действующие лица сохраняли спокойное, пластическое положение; мимики, 
собственно лица не было; воздействие оказывала духовная сторона представления. 
Напротив, у римлян главными были пантомима, выражение, не равные тем, которые 
могут быть переданы с помощью языка. Но самые главные игры состояли 
   192 
   не в чем ином, как в убиении животных и людей, в кровопролитии, битвах не на 
жизнь, а на смерть. Они являют как бы высшую точку того, что доступно 
созерцанию римлянина; в них нет нравственного интереса, нет трагической 
коллизии, имеющей своим содержанием несчастье, нечто нравственное; зрители, 
ищущие только развлечения, требуют созерцания не духовной истории, а истории 
действительной, а именно которая представляет собой высшее превращение в сфере 
конечного, то есть сухой, естественной смерти — этой бессодержательной истории 
и квинтэссенции всего внешнего. Эти игры у римлян были доведены до таких 
чудовищных размеров, что сотни людей, а также от четырех до пяти сот львов, 
тигров, слонов, крокодилов убивалось людьми, которые должны были сражаться с 
ними и таким образом взаимно убивать друг друга. В сущности человеческому взору 
здесь явлена история холодной, бездуховной смерти одних, которую неразумный 
произвол делает предметом услаждения других. Необходимость, которая есть чистый 
произвол, убийство без содержания, имеет содержанием лишь сама себя. Наивысшее 
здесь — созерцание судьбы и холодная смерть в силу пустого произвола — не