Так как для римлян власть таких конечных цепей и непосредственных, 
действительных, внешних состояний составляла счастье римского государства, то 
естественно, что при таком прозаическом положении1 власти наличная в настоящий 
момент власть такого рода целей, индивидуальное присутствие такого счастья, а 
именно император, в своих руках держащий это счастье, почитался как бог. 
Император, этот чудовищный индивидуум, олицетворял в себе неправую власть над 
жизнью и счастьем индивидуумов, городов и государств; его власть простиралась 
дальше, чем власть Робиго; он ниспосылал голод и другие общественные бедствия; 
более того, сословие, рождение, богатство, знатность — все это зависело от него.
 Он осуществлял верховную власть даже над формальным правом, разработке 
которого римский дух отдал так много сил. 
   Но с другой стороны, все особенные божества опять-таки подчинены всеобщей, 
реальной силе, они отступают перед лицом всеобщей, абсолютно существенной силы 
господства, перед величием государства, господство которого распространялось 
над всем известным тогда образованным миром; судьба божоственного обособления в 
этой всеобщности — необходимость, состоящая в том, что особенные божественные 
силы погибают в этой всеобщности, подобно тому как индивидуальные божественные 
духи подавляются абстрактным господством. Это происходит 
   188 
   также во многих эмпирических явлениях — у Цицерона мы находим холодную 
рефлексию по поводу богов. Рефлексия выступает здесь как субъективная власть 
над ними. Он сопоставляет их генеалогии, их судьбы, деяния и т.д., насчитывает 
много Вулканов, Аполлонов, Юпитеров и сопоставляет их, а это и есть рефлексия, 
которая производит сравнения и благодаря этому расшатывает и подвергает 
сомнению твердый образ. Сведения, которые он дает в сочинении «De natura 
deorum», чрезвычайно важны в другом отношении, например в отношении 
возникновения мифов, но вместе с тем благодаря рефлексии боги снижаются и 
утрачивается определенное представление — насаждается безверие и подозрение. 
   С другой стороны, однако, также и более всеобщая религиозная потребность и 
подавляющая сила римской судьбы собрала индивидуальных богов в некоторое 
единство. Рим — это пантеон, где боги стоят рядом друг с другом, взаимно друг 
друга погашают и подчиняются единому Юпитеру Капитолийскому. 
   Римляне завоевывают Великую Грецию, Египет и т. д., грабят храмы; мы видим, 
как в Рим привозят целые корабли богов. Таким образом, Рим стал собранием всех 
религий: греческих, персидских, египетских, христианских, культа Митры. В Риме 
царит терпимость, здесь сходятся и смешиваются все религии. Они хватаются за 
все религии, и общее состояние представляет собой путаницу, в которой 
перемешаны разные виды культа и утрачен образ, принадлежащий искусству. 
   С. Культ 
   Характер культа и его определение вытекают из предыдущего, богу служат ради 
некоторой цели, и цель эта человеческая; содержание начинается, так сказать, не 
с бога, это не содержание его природы; оно начинается с человека, с того, что 
есть человеческая цель. 
   Поэтому образ этих богов едва ли следует рассматривать отдельно от их культа,
 ибо это отличие и свободный культ предполагают истину, которая есть в себе и 
для себя, нечто всеобщее, объективное, истинно божественное и благодаря своему 
содержанию существующее для себя, возвышающееся над особенной субъективной 
потребностью; и тогда культ будет процессом, в котором индивидуум наслаждается 
и празднует свое тож- 
   189 
   дество с божественным. Здесь же интерес исходит от субъекта; его нужда и 
зависимость, с этой нуждой связанная, порождают благочестие, и культ есть 
полагание некоторой силы, помогающей в удовлетворении этой нужды. Таким образом,
 эти боги для себя имеют некоторый субъективный корень и источник, существуют 
только в почитшши, в празднествах и вряд ли имеют какую-либо самостоятельность 
в представлении, а стремление и надежда благодаря их силе преодолеть нужду, 
получить от них удовлетворение потребностей есть лишь вторая часть культа, и 
эта объективная сторона приходится на долю самого культа. 
   Таким образом, это религия зависимости, и чувство зависимости в пей 
преобладает. Господствующее в этом чувстве зависимости — несвобода. Человек 
знает себя свободным, но то, в чем он владеет самим собой, есть некая цель, 
остающаяся внешней для индивидуума, а в еще большей степени это особенные цели, 
и в этой сфере как раз и имеет место чувство зависимости. 
   В сущности здесь перед нами суеверие, потому что речь идет об ограниченных, 
конечных целях, предметах и эти предметы, ограниченные по своему содержанию, 
рассматриваются как абсолютные. Вообще суеверие состоит в том, что некоторой 
конечности, внешности, обычной непосредственной действительности, как таковой, 
придается значение субстанциальности; источник суеверия — угнетенность духа, 
ощущение своей зависимости в достижении цели. 
   Так, римляне всегда испытывали ужас перед неведомым, неопределенным и 
бессознательным, они везде видели нечто таинственное и ощущали неопределенный 
страх, побуждавший их выдвигать на первый план нечто непонятное, которое они 
почитали как высшее. Греки, напротив, сделали все ясным и по поводу всех 
отношений создали прекрасный, исполненный духовности миф. 
   Цицерон превозносит римлян как самую благочестивую нацию, все деяния которой 
религиозны, которая постоянно помнит о богах и за все их благодарит. Это так на 
самом деле. Это абстрактное внутреннее, эта всеобщность цели, выступающая как 
судьба, в которой особенный индивидуум и нравственность, человечность 
индивидуума подавляются, не может существовать конкретно, не может развиваться,
— эта всеобщность, внутреннее явля-