именно в соответствии с целями мудрости, то это имеет другой смысл, чем тот, в 
каком следует принимать это определение вначале, на той ступени развития 
понятия, на которой мы теперь стоим. А именно в пашем смысле эти цели хотя и 
являются тоже ограниченными конечными целями, но это в сущности цели мудрости 
вообще и цели Единой мудрости, т. е. цели добра в себе и для себя, отнесенные к 
Единой высшей последней цели. Тем самым эти цели подчинены Единой последней 
цели. Ограниченные цели и явленная в них мудрость имеют подчиненную природу. 
   Здесь же ограниченность цели является основным определением, не имеющим над 
собой никакого более высокого [определения]. Поэтому и религия есть отнюдь не 
религия единства, а религия множественности, в ней нет ни единой силы, ни 
единой мудрости, единой цели, которая составляла бы основное определение 
божественной природы. 
   Следовательно, содержание этих образов составляют определенные цели, и эти 
цели следует искать не в природе; среди многих существований и отношений 
существенными, конечно, являются человеческие. Человеческое имеет в себе 
мышление, и, для того чтобы достичь любой, в себе еще незначительной, конечной 
цели, например пропитания и т. д., человек вправе приносить в жертву природные 
вещи и жизнь животных сколько 
   178 
   ему угодно. Таким образом, цели не выступают объективно в самих богах, в 
себе и для себя. Напротив, это человеческие цели; источником этой религии, 
поскольку она является определенной религией, послужили человеческая нужда или 
счастливые события и состояния. 
   В предшествующей религии всеобщим, тем, что витает над особенным, была 
необходимость. На этой ступени дело обстоит иначе, ибо в необходимости конечные 
цели снимаются, здесь же, напротив, они являются определяющими и сохраняющимися.
 На этой ступени всеобщее, скорее, есть согласие с особенными целями, а именно 
согласие вообще, ибо всеобщее здесь может оставаться лишь неопределенным, так 
как цели существуют в качестве единичных и их всеобщность является только 
абстрактной — она, таким образом, есть счастье. 
   Однако это счастье отличается от необходимости по тем, что оно случайно; 
если бы дело обстояло так, то оно было бы самой необходимостью, в которой 
конечные цели как раз являются лишь случайными; не является оно и провидением, 
и целесообразным руководством конечными вещами вообще; это счастье 
определенного содержания. Но определенное содержание — это в то же время и не 
всякое вообще, не любое, но оно — несмотря на свою конечность и наличную 
данность — должно иметь всеобщую природу и высшее оправдание в себе и для себя 
самого. Таким образом, эта цель есть государство. 
   Государство в качестве этой цели является, однако, всего лишь абстрактным 
государством, объединенном людей в некоторый союз, однако таким [объединением], 
которое в себе еще по есть разумная организация, и это потому, что бог в себе 
самом еще не есть разумная организация. Целесообразность является внешней; 
понятая в качестве внутренней, она была бы собственной природой бога. Так как 
бог еще не выступает в качестве этой конкретной идеи, так как он еще не есть в 
себе истинное осуществление себя через самого себя, то эта цель, государство, 
еще пе есть в себе разумная тотальность и поэтому даже не заслуживает названия 
государства,— оно есть лишь господство, объединение индивидуумов, народов в 
некоторый союз, под единой властью, и, поскольку мы различаем здесь цель и 
реализацию, эта цель вначале налична лишь как субъективная, но не как 
исполненная, 
   179 
   и реализация состоит в достижении господства; это реализация априорной цели, 
которая только проходит через народы и, таким образом, только осуществляется. 
   Подобно тому как это определение внешней целесообразности отличается от 
нравственной субстанции греческой жизни и от тождества божественных сил и их 
внешнего наличного бытия, точно так же это господство, эта универсальная 
монархия, эта цель должна отличаться от магометанской религии; в последней 
целью тоже является господство, но господствовать здесь должен: Единый мысли — 
принцип, характерный для иудейской религии. Или же когда в христианской религии 
говорится, что бог хочет, чтобы все люди пришли к осознанию истины, то цель 
имеет здесь духовную природу, каждый индивидуум здесь выступает как мыслящий, 
духовный, свободный и присутствующий в цели, последняя имеет в нем некоторый 
центр, она не есть внешняя цель, и субъект, таким образом, полностью принимает 
цель в самого себя. Напротив, здесь цель еще эмпирична, она состоит во внешнем 
охватывании, в господстве над миром. Цель, содержанием которой является мировое 
господство, внешняя индивидууму и становится все более внешней по мере ее 
осуществления, так что индивидуум только подчинен, только служит этой цели. 
   Здесь прежде всего в себе содержится объединение всеобщей силы и всеобщей 
единичности, но это, так сказать, лишь грубое, лишенное духа объединение; сила 
не есть мудрость, а ее реализация не есть в себе и для себя божественная цель. 
Это не Единый, исполненный самого себя, это исполнение положено не в царстве 
мысли, это мирская сила, выступающая только как господство, сила здесь в себе 
самой неразумна. Поэтому от силы отпадает особенное, ибо оно не принято в нее 
разумным образом, выступает здесь как эгоизм индивидуума, как удовлетворение 
небожественным способом, в форме особенных интересов. Господство — вне разума; 
холодное, эгоистичное, оно стоит на одной стороне, а индивидуум — на другой. 
   Таково всеобщее понятие этой религии, в ней положено в себе требование 
высшего, объединение чистого сущего-в-себе и особенных целей, но это 
объединение здесь небожественное, грубое. 
   180