смысл — более истинным, но последний сам по себе скрыт и смутен, не развит до 
мысли, а именно до ясности особенных богов, в которых открыт день духа и 
которые тем самым обрели характер и духовный облик. Служение этому более 
глубокому и всеобщему началу содержит, однако, противоположность самого этого 
более глубокого и всеобщего начала по отношению к особенным, ограниченным, 
явным силам; служение это, с одной стороны, есть возвращение от этих сил к 
более глубокому и внутреннему, а постольку и более высокому, сведение множества 
отдельных богов в природное единство, но в нем содержится также противоположный 
момент, состоящий в том, что это более глубокое, темное, бессознательное, 
грубое и дикое выступает против ясного самосознания, против дневной ясности и 
разумности. Созерцание в этом культе является поэтому, с одной стороны, 
созерцанием всеобщей природной жизни и природной силы, возвращением во 
внутреннюю цельность, но, с другой стороны, созерцанием процесса, перехода от 
дикости к законности, от грубости к нравственности, от смутности к 
проясняющейся достоверности самосознания, от титанического к духовному. Тем 
самым созерцается не бог, предстающий как что-то 
   168 
   готовое, и предносится не абстрактное учение, а содержанием созерцания 
является противоборство внутри первоачального, архаического элемента, который 
от своей неразвитой формы восходит к ясности, к форме и свету сознания. Это 
представление имеется уже во многих экзотерических образах мифологии. Уже война 
богов и победа над титанами есть божественное освобождение духовного от 
подчиненности грубым природным силам. 
   Здесь деятельность субъективной стороны и ее движение также получают свое 
более глубокое определение. Культ здесь не может быть только радостным 
наслаждением, наслаждением наличным, непосредственным единством с особенными 
силами, ибо, поскольку божественное возвышается из своей особенности до 
всеобщности и самосознание выступает внутри себя обращенным, тем самым налицо 
противоположность вообще, и объединение начинается с большего разрыва, чем тот, 
который предполагается культом религии откровения. Напротив, культ здесь 
выступает как движение взволнованной души, введение и посвящение ее в некую 
более чуждую ей и более абстрактную сущность, в разъяснения, которых не 
содержит ее обычная жизнь и коренящийся в последней культ. Поскольку душа 
вступает в эту сферу, к ней предъявляется требование освободиться от своего 
природного бытия и сущности. Следовательно, этот культ одновременно есть 
очищение души, путь этого постепенного очищения, вступление в высокую 
мистическую сущность и достижение созерцания ее тайн, которые, однако, для 
посвященных перестают быть тайнами и могут оставаться таковыми лишь в том 
смысле, что эти созерцания и это содержание не вовлекаются в сферу обычного 
существования и сознания, его игры и рефлексии. Все афинские граждане были 
посвящены в элевсинские мистерии. Тайна по существу есть нечто известное, 
только не всем; однако здесь она есть нечто всем известное, только ее держат в 
тайне, то есть не болтают о ней в повседневной жизни, подобно тому как, 
например, иудеи не называют имени Иеговы или как в повседневной жизни 
существуют вещи и положения, которые известны каждому, но о которых не говорят. 
Однако эти созерцания были мистическими не в том смысле, в котором называются 
мистериями учения христианского откровения, ибо в последних мистическое есть 
нечто внутреннее, спекулятивное. А греческие созерцания должны были оставаться 
тайной 
   169 
   главным образом потому, что греки могли говорить о них не иначе как в мифах, 
то есть не изменяя старине. 
   Однако в этом культе, хотя он исходит из определенной противоположности, 
основой остается радостная ясность. Путь к очищению не есть бесконечная боль и 
сомнение, в которых абстрактное самосознание изолируется от себя в абстрактном 
знании и поэтому движется лишь внутри себя, пульсирует в этой пустой, лишенной 
содержания форме, трепещет в себе и в этой абстрактной достоверности самого 
себя не может абсолютно достичь прочной истины и объективности и почувствовать 
их. В Греции это преобразование совершается всегда на основе указанного 
единства как действительно совершаемое очищение души, как абсолютный акт, 
оставаясь на этой первоначальной бессознательной основе больше внешним душевным 
процессом, так как душа не погружается в сокровеннейшие глубины отрицательности,
 как это происходит в том случае, когда субъективность полностью развита в 
своей бесконечности. Чтобы произвести на душу более глубокое впечатление, 
воображение рисует ужасы, страшные картины, пугающие образы и т. д. и, напротив,
 для контраста с этой ночной стороной создает ослепительно яркие образы, 
поражающие своим великолепием, и посвященный очищается, созерцая эти образы и 
пережигая вызываемые ими душевные движения. 
   Эти мистические созерцания соответствуют созерцаниям божественной жизни, 
которая изображается в трагедии и комедии. Страх, сострадание, печаль в 
трагедии — все те состояния, в которые ввергается самосознание,— как раз и 
представляют собой путь очищения, на котором совершается все, что должно быть 
совершено. Подобно этому созерцание комедии и отказ самосознания от своего 
достоинства, своей значимости, своего мнения о себе и даже от своих более 
глубоко заложенных сил — этот всеобщий отказ от всего самостного и есть тот 
культ, в котором дух путем отказа от всего конечного обретает неколебимую 
достоверность самого себя и наслаждается ею. 
   Уже в открытом культе речь идет не столько об оказании чести богам, сколько 
о наслаждении божественным; но поскольку в этом мистериальном культе душа сама 
по себе поднимается до некоей цели и в этой противоположности рассматривается