мудрость, в единую субъективность. Поэтому хотя в греческой религии содержится 
представление, что человеческим миром управляют боги, но это представление 
выступает в неопределенном, всеобщем смысле, ибо как раз боги суть силы, 
действующие во всем человеческом. Далее, хотя боги и справедливы, но 
справедливость как единая сила — это титаническая сила, и она принадлежит 
старым богам: прекрасные боги значимы в своей особенности и попадают в коллизии,
 из которых с честью выходят, но, конечно, здесь нет имманентного разрешения 
коллизий. 
   Поскольку в этих богах не положено абсолютное возвращение в себя, индивидуум 
не может ожидать от них абсолютной мудрости и целесообразности своих судеб. 
Однако у человека остается потребность получить объективное определение своего 
особенного поступка и своей единичной судьбы. В идее божественной мудрости и 
провидения он не обретает этого определения, так, чтобы он мог вообще 
довериться ему, а в остальном положиться па свое формальное знание и воление и 
ожидать абсолютного завершения его в себе и для себя или найти 
   163 
   в вечных целях возмещение утраты и неудачи, постигшей его особенные интересы 
и цели, возмещение своего несчастья. 
   Если речь идет об особенных интересах человека, о его счастье или несчастье, 
то этот внешний момент явления зависит еще и от того, что человек делает, куда 
он идет и т. д. Это его деятельность, его решение, которое, однако, он осознает 
как случайное. Правда, я могу вынести свое решение, сообразуясь с 
обстоятельствами, которые мне известны, но помимо этих известных мне 
обстоятельств могут существовать также другие, благодаря которым мне не удается 
осуществить свою цель. Следовательно, совершая поступок в такой ситуации, я 
оказываюсь в мире случайности. Внутри этой сферы знание является случайным, оно 
не относится к этическому, истинно субстанциальному, к обязанностям по 
отношению к отечеству, государству и т. д.; но этого случайного человек не 
может знать. Тем самым решение не может быть твердым, в себе обоснованным: 
решаясь на что-то, я в то же время знаю, что завишу от другого, неизвестного. 
Так как ни в божестве, ни в индивидууме нет налицо момента бесконечной 
субъективности, последнее решение, последнюю волю — например, вступать ли 
сегодня в бой, жениться ли, отправиться ли в путь — индивидуум не может черпать 
из себя самого, ибо человек сознает, что в этом его волении не содержится 
ничего объективного и что оно лишь формально. 
   Чтобы удовлетворить, дополнить этот момент и придать [ему] требуемую 
объективность, необходимо определение извне, со стороны чего-то более высокого, 
нежели индивидуум, нужен внешний решающий и определяющий знак. Это внутренний 
произвол, который, чтобы не быть произволом, объективно, то есть следуя 
собственной логике, превращается в другое самого себя и ставит внешний произвол 
выше самого себя. В общем здесь решает природная сила, явление природы. 
Удивленный человек относит к себе такое природное явление, ибо еще не видит в 
нем объективного, в себе сущего значения или вообще еще не видит в природе 
завершенной в себе системы законов. В основе лежит формально разумное начало, 
чувство и вера в тождество внутреннего и внешнего, но внутренняя сторона 
природы, или всеобщее, к которому она стоит в определенном отношении, 
представляет собой не связь ее законов, а человеческую цель, человеческий 
интерес. 
   164 
   Следовательно, желая чего-нибудь, человек, чтобы действительно принять 
решение, требует внешнего, объективного подтверждения, [с тем] чтобы он знал 
свое решение как представляющее собой единство субъективного и объективного, 
как нечто удостоверенное и подтвержденное. И здесь, для того чтобы нарушить 
неопределенность внутренней нерешительности, достаточно чего-нибудь 
неожиданного, внезапного, какого-нибудь чувственно-значимого изменения, не 
связанного с предшествующим состоянием,— грома среди ясного неба, птицы, 
поднявшейся на далеком неподвижном горизонте. Это призыв к внутреннему 
немедленно действовать и случайно утвердиться в себе без сознания связи и 
оснований, ибо как раз здесь тот пункт, где кончаются основания или где их нет 
вообще. 
   Внешнее явление, наиболее отвечающее цели найти определение поступку, — то 
звучание, звон, голос,Ь\>.щ, почему Дельфы правильнее было бы называть 6[j,
cpodo~ в соответствии с этим значением, нежели в соответствии с другим его 
значением — пуп земли57. В Додоне было три способа гадать: по шелесту листьев 
священного дуба, по журчанию источника и по звуку бронзового сосуда, о который 
ветер ударял бронзовыми прутьями. В Делосе шумел лавр; в Дельфах через 
бронзовый треножник пробегал ветер, и это был главный момент. Только позднее в 
этой роли выступила Пифия, которая, одурманенная испарениями, в исступлении 
произносила бессвязные слова, истолковываемые затем жрецом. Он также толковал 
сны. В пещере Трофония были лица, которых видел вопрошающий и относительно 
которых ему давалось толкование. В Ахейе, рассказывает Павсаний, была статуя 
Марса, ей на ухо задавали вопрос и, зажав руками уши, удалялись с рынка; первое 
слово, услышанное после того, как открывали уши, было ответом, который затем 
посредством истолкования связывался с вопросом 58. Сюда относятся также попытки 
найти ответ путем рассмотрения внутренностей жертвенных животных, толкования 
полета птиц и многие подобные этому чисто внешние моменты. Убивали жертвенных 
животных, пока не находили счастливого знака. 
   В пророчестве оракула решение определялось двумя моментами — внешним 
моментом и объяснением. Со стороны первого момента сознание выступает как 
воспринимающее, со стороны второго оно в качестве истолковы-