миросозерцания, мы уже не можем наделять обособленной самостоятельностью эти 
образы и персонифицировать их, хотя они и являются не плодом воображения, а 
существенными силами. Поскольку бесконечная субъективность есть нечто всеобщее 
для нашего сознания, оно поглощает эти особенности и низводит их до прекрасных 
образов фантазии, содержание и смысл которых хотя и ценны для нас, но сами не 
могут считаться чем-то истинно самостоятельным. 
   Однако в греческой жизни поэзия, мыслящая фантазия сама является по существу 
почитанием богов. Поскольку, с одной стороны, эти силы бесконечно раздроблены, 
и хотя они образуют замкнутый круг, но, будучи особенными, приближаются к 
бесконечности их действительных связей (сколько особенных отношений постигается,
 например, в Палладе) и поскольку, с другой стороны, идеал изображается в 
человеческом чувственно-духовном облике, то это изображение является 
неисчерпаемым и должно все время развиваться и обновляться, ибо религиозность 
сама есть непрерывный переход от эмпирического наличного бытия к идеалу. Здесь 
еще нет прочного, духовно-определенного понятия, нет учения, истина, как 
таковая, выступает не в форме мысли, а божественное предстает в имманентной 
связи с действительностью и поэтому вновь и вновь поднимается и возникает в ней 
и из нее. Если это деятельное созидание завершается искусством, если фантазия 
принимает свою последнюю прочную форму, так что устанавливается идеал, то с 
этим связана гибель религиозной жизни. 
   Однако до тех пор, пока творческая сила этого мировоззрения еще свежа и 
деятельна, высшая ассимиляция божественного заключается в том, что субъект 
через себя превращает бога в нечто присутствующее и выявляет его в самом себе. 
Поскольку сознательная субъективность бога остается при этом, с одной стороны, 
в качестве чего-то потустороннего, то это изображение божественного является в 
то же время его признанием и почитанием его субстанциальной сущности. Таким 
образом, божественное получает признание и почитание, и это выливается в форму 
праздников, игр, зрелищ, песнопений — вообще в форму искусства, в форму 
представления. Ибо почитать кого-либо — значит иметь о нем высокое 
представление и 
   6 Гегель, т. 2 
   161 
   выявлять это представление в действительности и опреде^ ленном поведении. 
Поскольку в произведениях искусства, в песнопении и празднествах народ выявляет 
представление божественного в самом себе, он имеет культ в себе самом, то есть 
в своих празднествах он показывает также свое самое превосходное, все лучшее, 
что у него есть, то, стать чем у него хватило способностей. Человек украшает 
себя; пышность одежд, украшения, танцы, песни, борьба — все это предназначено 
для того, чтобы оказать почести богам; человек показывает свое духовное и 
телесное искусство, свои богатства, он представляет самого себя в почитании 
бога и тем самым наслаждается этим проявлением бога в самом индивидууме. Еще и 
теперь это характерно для празднеств. Этого всеобщего определения достаточно, 
чтобы человек выявил свое представление о богах через себя самого, чтобы он 
представил себя наилучшим образом и тем самым показал, что он признает богов. 
Победителям в битвах оказывалась высокая честь: они были наиболее почитаемы в 
народе, на праздничных торжествах сидели рядом с архонтом, и случалось даже, 
что они обожествлялись при жизни, ибо своей искусностью они являли в себе 
божественное. Таким образом, индивидуумы выявляют в себе божественное качало, в 
практической сфере они чтут богов, выступают нравственными (нравственно то, что 
составляет волю богов) и таким образом осуществляют божественное. Например, 
афинский народ, торжественно отмечавший праздник Паллады, был реальностью Афины,
 духом народа, и сам этот народ есть живой дух, представляющий в себе все 
мастерство, всю деятельность Афины. 
   3) Но как бы человек ни был уверен в своем непосредственном тождестве с 
сущностными силами, как бы ни присваивал себе божественность, как бы ни 
радовался ее присутствию в себе и своему присутствию в ней, независимо от того, 
уничтожает ли он природных богов и представляет нравственных богов в форме 
нравов и государственной жизни или практически живет согласно божественным 
установлениям и создает в своей субъективности образ и явление божественности в 
форме праздничного служения богам,— независимо от этого для сознания еще 
остается нечто потустороннее, а именно совершенно особенное в деятельности, в 
состояниях и в отношениях индивидуума и в отнесении этих отношений к богу. Наша 
вера в провидение, в то, что оно распространяется также 
   162 
   и на отдельного индивидуума, находит свое подтверждение в том, что бог стал 
человеком, и именно в действительной временной форме, включив в себя все 
частное своеобразие единичности, так что тем самым субъективность получила 
абсолютно моральное право, став субъективностью бесконечного самосознания. 
   Хотя в прекрасных образах богов, в их изображениях, историях и местных 
представлениях о них непосредственно содержится и выражается момент бесконечной 
единичности, предельно внешней особенности, особенности, которая отчасти 
вызывает серьезные упреки к мифологии Гомера и Гесиода, эти истории столь 
своеобразны, столь характерны именно для данных, изображенных богов, что они не 
касаются ни других богов, ни людей, подобно тому как среди людей каждый 
индивидуум имеет свои особые дарования, свои поступки, состояния и события, 
целиком являющиеся лишь его частным достоянием. Момент субъективности выступает 
не в виде бесконечной субъективности, он не есть дух, как таковой, который 
можно созерцать в объективных образах; в случае бесконечной субъективности 
основным определением божественного должна была бы быть мудрость. Последняя в 
качестве целесообразно действующей должна быть сведена в единую бесконечную