Вообще эта религия имеет характер абсолютной радостной ясности; самосознание 
свободно по отношению к своим существенным моментам, так как они суть его 
моменты, и в то же время оно не приковано к ним, так как над ними самими витает 
абсолютная необходимость и они возвращаются в нее так же, как в нее погружается 
самосознание со своими особенными целями и потребностями. 
   Настроенность субъективного самосознания по отношению к необходимости 
представляет собой покой, сохраняющийся в тишине, в свободе, которая, однако, 
еще абстрактна. Это бегство, но в то же время и свобода, поскольку человек 
склоняется, не побежденный внешним несчастьем. Тот, кто обладает этим сознанием 
независимости, не побежден, даже если он внешне и потерпел поражение. 
   Необходимость имеет свою собственную сферу, она относится лишь к особенному 
моменту индивидуальности, поскольку возможна коллизия духовной силы и 
индивидуумы подвержены особенности и случайности. 
   153 
   С этой стороны они затрагиваются необходимостью и под-' чинены ей. Подчинены 
необходимости и трагичны в особенности те индивидуумы, которые возвышаются над 
нравственным состоянием и хотят совершить нечто особенное. Таковы герои, 
отличающиеся от остальных своим собственным волением, у них есть интерес, 
выходящий за пределы спокойного состояния, веления бога,— это те, кто хочет и 
действует на свой страх и риск, они возвышаются над хором, спокойным, 
постоянным, не раздвоенным нравственным течением событий. У хора нет судьбы, он 
ограничен обычной жизненной сферой и не возбуждает против себя ни одной из 
нравственных сил. Хор, народ тоже имеет сторону особенного, он разделяет общую 
участь смертных — умереть, быть несчастным и т. д., но такой исход — это общая 
доля смертных людей, осуществление справедливости по отношению ко всему 
конечному. То, что на индивидуума случайно обрушивается беда, что он умирает,— 
это в порядке вещей. 
   У Гомера Ахилл оплакивает свою преждевременную смерть, оплакивает ее и его 
конь55. У нас это было бы безумием со стороны поэта. Но Гомер мог наделить 
своего героя этим предвосхищающим события сознанием, ибо оно не может ничего 
изменить в его бытии и деятельности; это так для него, и независимо от этого он 
есть то, что он есть. Это может его опечалить, но ненадолго, это так, но это 
его больше не трогает; это может опечалить, но не раздосадовать его. Досада — 
это ощущение современного мира, дурное настроение предполагает некоторую цель, 
некоторое требование современного произвола, и, если эта цель не осуществляется,
 современный человек считает себя вправе быть недовольным. Таким образом, 
современный человек легко падает духом, не интересуется больше ничем и не хочет 
ничего другого, что он мог бы поставить себе в качестве цели; он отказывается 
от остальных своих определений и, чтобы отомстить самому себе, разрушает 
собственную силу духа, свою энергию, цели судьбы, которых в противном случае он 
еще мог бы достигнуть. Это и есть дурное настроение, оно не могло составлять 
характер греков, вообще древних народов, а печаль, вызванная необходимостью,— 
это просто печаль. Греки не представляли себе цель как что-то абсолютное, 
существенное, которое должно быть достигнуто, поэтому и их печаль смиренна. Это 
просто боль, 
   154 
   просто печаль, которая потому и в самой себе сохраняет радостную ясность; 
индивидуум не воспринимает ее как утрату абсолютной цели, он остается и здесь у 
самого себя, он может отказаться от того, что не осуществилось. Это так, 
поэтому он отступает в абстракцию и не противопоставляет этому свое бытие. 
Освобождение есть тождество субъективного воления с тем, что есть, субъект 
свободен, но свободен абстрактно. 
   Как отмечалось, герои изменяют течение простой необходимости, так что 
получается раздвоение, и высшим, подлинно интересным для духа раздвоением 
является то, что сами нравственные силы выступают как раздвоенные, попадают в 
коллизию. 
   Разрешение этой коллизии состоит в том, что нравственные силы, которые в 
силу своей односторонности оказываются в коллизии, освобождаются от 
односторонности их самостоятельной значимости, и это снятие односторонности 
проявляется в том, что погибают индивидуумы, стремившиеся к осуществлению 
какой-либо одной нравственной силы. 
   Фатум есть нечто лишенное понятия, где справедливость и несправедливость 
исчезают в абстракции; напротив, в трагедии судьба выступает внутри сферы 
нравственной справедливости. Наиболее возвышенным образом это представлено в 
трагедиях Софокла. Здесь речь идет о судьбе и необходимости; судьба 
индивидуумов изображается как нечто непостижимое, но необходимость не выступает 
как слепая, а познана как истинная справедливость. Именно поэтому эти трагедии 
суть бессмертные произведения духа, нравственного понимания и постижения, 
вечные образцы нравственного понятия. Слепая судьба есть нечто 
неудовлетворяющее. В этих трагедиях постигается справедливость. В абсолютном 
образце трагедии, в «Антигоне», пластически изображается коллизия двух высших 
нравственных сил. Здесь семейная любовь, священное, внутреннее, принадлежащее к 
сфере чувства, почему оно и называется законом низших богов, вступает в 
коллизию с государственным правом. Креонт — не тиран, а также нравственная сила.
 Креопт но является неправым: он требует уважения к закону государства, к 
авторитету власти, оскорбленно которой влечет за собой наказание. Каждая из 
этих двух сторон осуществляет и имеет своим содержанием лишь одну из 
нравственных сил, это и есть односторонность, и смысл 
   155 
   вечной справедливости состоит в том, что обе оказываются неправыми, ибо