Если же мы переходим в область чувства, то мы покидаем эту общность и, 
вернувшись в сферу случайности, лишь наблюдаем за изменением вещи. В этой сфере 
каждый превращает предмет в свой предмет, в свое особенное, и если один 
требует: у тебя должны быть такие-то чувства, то другой может ему ответить: но 
у меня их нет, я не таков, ибо при подобном требовании речь идет лишь о моем 
случайном бытии, которое может быть тем или иным. 
   Далее, чувство есть то, что в равной степени присуще человеку и животному, 
это — животная, чувственная форма. Поэтому если то, что относится к праву, 
нравственности, богу, показано в чувстве, то это наихудший способ обнаружить 
подобное содержание. Бог существенно есть в мышлении. Предположение, что бог 
есть посредством мышления, только в мышлении, должно было бы возникнуть уже по 
одному тому, что религия есть только у человека, не у животного. 
   Всему тому, что основано на человеческой мысли, может быть придана форма 
чувства. Однако право, свобода, нравственность и т. п. коренятся в более 
высоком назначении человека, это назначение и делает человека не животным, а 
духом. Все то, что относится к этому высокому назначению человека, может быть 
заключено в форму чувства. Однако чувство — лишь форма этого содержания, 
принадлежащего совсем иной сфере. Так, у нас есть чувство права, свободы, 
нравственности, однако по чувство — причина того, что содержание в данном 
случае истинно, это не заслуга чувства. Образованный 
   306 
   может иметь истинное чувство права, бога, но ми истинность идет не от 
чувства, он обязан им воспи-i in lino своего мышления; лишь мышление создает 
содер-л, л и не представления, а тем самым и чувство. Приписы-iiiin, 
всеистинное, доброе чувству — заблуждение. 
   Однако истинное содержание не только может быть и нашем чувстве, но и должно 
быть в нем; раньше примято было говорить: надо иметь бога в сердце 13. Сердце — 
уже нечто большее, чем чувство. Чувство мгновенно, случайно, преходяще; если же 
я говорю, что имею бога в сердце, то здесь идет речь о чувстве как о длительном,
 устойчивом характере моего существования. Сердце есть то, что есть я, и не 
только в это мгновение, но я вообще, мой характер. В этом случае под формой 
чувства в качестве всеобщего подразумеваются принципы или привычки моего бытия, 
устойчивый тип моего поведения. 
   Между тем в Библии зло как таковое со всей очевидностью относится к сердцу 
14; таким образом, сердце есть также местонахождение зла — этой естественной 
особенности. Однако доброе, нравственное не заключается в том, что человек 
утверждает свою особенность, эгоизм, само-стпость; если он это делает, то он 
зол. Самостное, именуемое нами сердцем, вообще есть злое. Следовательно, если 
говорят: бог, право и т. п. должны быть и в моем чувстве, в моем сердце, то тем 
самым выражают лишь требование, чтобы это не только существовало в моем 
представлении, но и находилось бы в неразрывном тождестве со мной. Я как 
действительный, как этот должен быть полностью определен указанным образом, эта 
определенность должна быть свойственна моему характеру, составлять мою 
действительность в целом, поэтому существенно, чтобы всякое истинное содержание 
находилось в чувстве, в сердце. Религию надо, следовательно, привнести в сердце,
 и с этим связана необходимость да-нать человеку религиозное воспитание. Сердце,
 чувство должны быть очищены, воспитаны. Такое воспитание означает, что 
истинным должно стать для человека иное, высокое. Однако по одному тому, что 
содержание находится в чувстве, оно еще не становится истинным, еще не есть в 
себе и для себя, не есть доброе, превосходное в себе. Если бы все то, что есть 
в чувстве, было истинно, ис-стинным было бы вообще все: например, культ Аписа и 
т. п. Чувство — это сфера субъективного, случайного бытия. Поэтому дело 
индивидуума — дать своему чувству 
   307 
   истинное содержание. Теология же, описывающая только чувства, остается в 
области эмпирии, истории и тому подобных случайностей и еще далека от мыслей, 
имеющих содержание. 
   Представление, основанное на образованности, и познание не исключают чувства 
и ощущения. Напротив, чувство питается и становится длительным посредством 
представления, возрождается и воспламеняется, соприкасаясь с ним. Гнев, 
недовольство, ненависть столь же интенсивно воссоздают посредством 
представления все многообразные стороны испытанной несправедливости или все 
свойства своего врага, как любовь, благожелательность и радость вдохновляются 
представлением не менее многообразных отношений своих предметов. Если, как 
принято говорить, не думать о предмете своей ненависти, гнева или любви, 
чувство и склонность угасают. Если же предмет исчезает из представления, то 
исчезает и чувство; но при любом приходящем извне поводе скорбь и любовь 
возрождаются. Есть средство ослабить ощущение и чувство, для этого надо 
рассеять дух, дать ему другие предметы для созерцания и представления, 
поместить его в другие ситуации и условия, в которых прежние многообразные 
отношения не существуют более для представления. Представление должно забыть 
предмет, а забыть для ненависти — нечто большее, чем простить, подобно тому как 
в любви забвение — нечто большее, чем измена, и быть забытым — большее, чем 
просто не быть выслушанным. Человек в качестве духа, поскольку он не просто 
животное, и в чувстве есть существенно знающее, сознание, и знает он о себе, 
только изымая себя из непосредственного тождества с определенностью. Поэтому, 
если религия существует только как чувство, она угасает, превратившись в нечто, 
лишенное представления и не связанное с действиями, и теряет всякое 
определенное содержание. 
   Более того, чувство настолько далеко от того, чтобы в нем одном можно было