и все время продолжает украшать его и даже снабжать его какимнибудь завитком; 
но чем более многослойной и сложной является конструкция, над которой трудится 
все человечество, тем меньше принадлежит она каждому в отдельности. Кто только 
копирует эту всеобщую конструкцию, только из нее выбирает для себя, кто не в 
себе самом и не из себя самого строит собственный домик, чтобы иметь жилище с 
крышей и стенами, где он был бы совсем у себя, где он каждый камень если не 
сделал совершенно заново, то все же положил куда следует, повертел в руках, – 
тот является начетчиком, тот не жил и не трудился самостоятельно.
      Кто только строит себе дворец в подражание тому большому зданию и живет в 
нем, как Людовик четырнадцатый в Версале, тот едва ли знает все покои своего 
владения и занимает лишь один очень маленький кабинет, тогда как хозяин дома в 
своем доставшемся ему от предков домике умеет всегда распорядиться наилучшим 
образом, рассказать о каждом винтике, каждом шкафчике, об их использовании и их 
истории («Натан» Лессинга). О большей части того, чем я владею, я могу еще 
сказать: как, где, почему я учился этому.
      Религия должна помочь человеку строить его маленький домик, который он 
тогда может назвать своим собственным, – но в какой мере она может помочь ему в 
этом?
      Если между чистой религией разума, которая поклоняется богу в духе и в 
истине и служение ему полагает только в добродетели, и между фетишистской верой,
 которая верит, что может снискать себе уважение у бога также и через нечто 
иное, нежели добрая по себе самой воля, существует такое значительное различие, 
что последняя в противоположность первой не имеет никакой ценности, что обе 
относятся к совершенно различным видам, и если, таким образом, для человечества 
очень важно проводить это различие всегда в пользу религии разума и вытеснять 
фетишистскую веру, то – поскольку всеобщая духовная церковь остается только 
идеалом разума и поскольку, пожалуй, невозможно, чтобы могла быть учреждена 
публичная религия, которая исключила бы всякую возможность вывести из себя 
фетишистскую религию, – спрашивается, каким образом должна быть организована 
народная религия, чтобы а) негативно – дать как можно меньше повода для 
начетничества и как можно меньше сохранить привязанность к обычаям и b) 
позитивно – народ, ведомый к религии разума, приобрел к ней восприимчивость.
      Когда в морали в качестве последней вершины нравственности и последнего 
пункта стремления полагается идея святости, то возражения тех, кто говорит, что 
такая идея для человека недостижима (что допускают и сами моралисты) и что 
кроме чистого уважения к закону человеку нужны еще и другие, относящиеся к его 
чувственности, побудительные причины, – такие возражения доказывают не то, что 
человек не должен стремиться – пусть даже нужна для этого целая вечность – 
приблизиться к этой идее, а только то, что при грубости и при мощной тяге к 
чувственности большинства людей зачастую следовало бы довольствоваться хотя бы 
тем, чтобы установить законность (а чтобы установить ее, не требуются чисто 
нравственные побудительные причины, ср. Матф. 19,16 – для этого в них было мало 
чувства), и что польза была бы уже от простого совершенствования грубой 
чувственности – по крайней мере развивался бы интерес к чемуто более 
возвышенному, вместо собственно животных инстинктов развивались бы чувства, 
которые более подвержены влиянию разума и больше приближаются к моральному, пли 
что (причем только это, собственно, и возможно), когда громкий крик 
чувственности несколько заглушен, моральные чувства также пускают ростки, – 
вообще, уже простая культура была бы выигрышем; они хотят, пожалуй, только 
одного – (доказать), что на этой земле будто бы невероятно, чтобы человечество 
или хотя бы отдельный человек обошлись когданибудь без внеморальных 
побудительных причин, – в саму пашу природу вложены такие чувства, которые, 
хотя и не моральны и возникли не из уважения к закону и таким образом не 
являются твердыми и прочными, не имеют ценности в себе самих и опятьтаки не 
заслуживают внимания, все же вполне приятны, препятствуют злым наклонностям и 
поощряют лучшее в человеке, – к такому роду принадлежат все благонравные 
склонности, сострадание, доброжелательность, дружба и так далее. К этому 
эмпирическому характеру, который заключен внутри круга склонностей, принадлежит 
также моральное чувство, которое должно вплести свои нежные волокна во всю 
ткань;
      основной принцип эмпирического характера есть любовь, которая имеет нечто 
аналогичное с разумом, поскольку любовь, когда она находит себя самое в других 
людях или, лучше сказать, забывает самое себя, изгоняет себя из своего 
существования и начинает жить, чувствовать и действовать в других так же, как 
разум в качестве всеобщего принципа, вновь узнает себя как общезначимый закон, 
как согражданина интеллигибельного мира в каждом разумном существе! Хотя 
эмпирический характер человека и возбуждается желанием или нежеланием, однако 
любовь, хотя это уже патологический принцип поведения, бескорыстна, она делает 
добро не потому, что она рассчитала, что радости, которые приносят ее действия, 
являются более чистыми и более длительными, чем радости чувственности или 
радости, возникающие от удовлетворения какойлибо страсти, – она, таким образом,
 не принцип утонченного себялюбия, где Я в конце концов всегда есть последняя 
цель.
      Для установления принципов эмпиризм, конечно, совершенно не годится, но 
когда речь идет о том, как следует воздействовать на людей, то следует принять 
их такими, каковы они есть, и отыскать все добрые побуждения и чувства, 
благодаря которым, если даже свобода человека непосредственно и не 
увеличивается, натура его все же может облагородиться. В случае народной 
религии особенно важно, чтобы фантазия и сердце не оставались 
неудовлетворенными, чтобы первая наполнялась великими, чистыми образами, а в