Так как религия вообще является делом сердца, то можно поставить вопрос: 
в какой мере должен примешиваться рациональный момент, чтобы оставалась 
религия? Когда много размышляют о возникновении чувств, об обрядах, в которых 
следует принимать участие и с помощью которых должно пробудиться благочестивое 
чувство, об их историческом происхождении, об их целесообразности и т. п., то 
они, конечно, теряют ореол святости, в котором мы всегда привыкли видеть их, 
так же как теряют свои авторитет догмы богословия, когда мы освещаем их с 
помощью церковной истории. Но сколь мало такое холодное размышление дает 
поддержку человеку, мы видим зачастую, когда люди попадают в ситуацию, где 
терзаемое сердце нуждается в прочной опоре, где отчаяние часто вновь прибегает 
к тому, что прежде гарантировало им утешение и за что оно теперь держится тем 
крепче и боязливее, чтобы это от них снова не ускользнуло, и затыкает уши от 
софистических доводов рассудка.
      Мудрость есть не что иное, как просвещение, рассуждение. Но мудрость – 
это не наука. Мудрость есть возвышение души; благодаря опыту, соединенному с 
размышлением, мудрость поднялась над зависимостью от мнений и впечатлений 
чувственности, и когда эта мудрость практическая, а не просто самодовольная, 
хвастливая, она неизбежно должна сопровождаться спокойной теплотой, кротким 
пламенем; она мало рассуждает, она не идет из понятий methodo matheinatico и не 
приходит к тому, что принимает за истину, через ряд умозаключений, таких, как 
Barbara и Barocco, – она приобретает свое убеждение не на обычном рынке, где 
знание дается каждому, кто заплатил причитающееся, она не могла бы 
расплачиваться блестящей монетой, имеющей хождение валютой, – а говорит из 
полноты сердца.
      Формирование рассудка и применение его к объектам, которые привлекают к 
себе наш интерес, – просвещение остается поэтому таким же прекрасным 
преимуществом, как и отчетливое знание обязанностей, просвещение относительно 
практических истин. Но они не обладают таким свойством, чтобы они могли дать 
человеку моральность; их значение беспредельно уступает доброте и чистоте 
сердца, поэтому они, собственно, «не» comniensurabel (соизмеримы).
      Бодрость духа – главная черта в характере благонравного юноши; если 
обстоятельства помешают ему в большей мере обратиться к самому себе, если он 
примет решение стать добродетельным человеком и если при этом он имеет еще 
недостаточно опыта, чтобы книги могли подготовить его к этому, – то он, 
возможно, возьмет в руки «Теофрона» Кампе с целью сделать эти наставления 
мудрости и благоразумия руководством для своей жизни, он утром и вечером станет 
читать по разделу оттуда и целый день думать об этом – каков же будет 
результат? Может быть, действительно совершенствование, знание людей, 
практическая мудрость? Для этого требуется многолетняя тренировка и опыт, а 
размышления о Кампе и камповской струнке за неделю внушат ему отвращение! 
Мрачным и робким вступит он в общество, где только тот является желанным, кто 
умеет его развеселить; нерешительно вкушает он удовольствие, которым 
наслаждается только тот, у кого радостное сердце. Проникнутый чувством своего 
несовершенства, заискивает он перед каждым; его не веселит женское общество, 
ибо здесь он испытывает страх – тихое прикосновение девушки может зажечь в его 
крови пламенный огонь, и это делает его неловким, натянутым; но он не выдержит 
этого долго, в скором времени выйдет изпод контроля угрюмого наставника и 
будет чувствовать себя при этом лучше.
      Если просвещение и должно дать чтото, чем наделил его великий панегирист,
 если оно и должно оправдать свою славу, так это истинной мудростью, в 
противном случае оно останется ложной мудростью, чванливой и кичащейся перед 
столь многими слабыми братьями своими manieres (манерами), в которых, как она 
воображает, ее преимущество перед другими. Это самомнение чаще всего имеет 
место у большинства юношей и мужчин, которые приобретают новые взгляды из книг 
и начинают отказываться от своих прежних верований, общих у них с большинством 
окружающих их людей, причем часто особенно большую роль играет здесь тщеславие. 
Тот, кто при этом много говорит о непостижимой глупости людей, кто скрупулезно 
доказывает, что вот величайшая нелепость, что у народа такойто предрассудок, 
кто при этом всегда бросается словами: «просвещение», «знание людей», «история 
человечества», «счастье», «совершенство», есть не кто иной, как болтун от 
просвещения, шарлатан, предлагающий выдохшиеся лекарства от всех болезней, – 
(такие люди) кормят друг друга пустыми словами и не обращают внимания на святую,
 нежную ткань человеческого чувства. Каждый, вероятно, может услышать о чемто 
подобном, о чем судачат вокруг него; иной, возможно, испытал это на самом себе, 
так как в нашу заполненную писаниной эпоху этот путь образования является 
весьма частым. Если даже тот или другой человек в течение жизни и научится в 
большей степени понимать то, что прежде лежало в его душе мертвым капиталом, то 
и тогда в каждом желудке все же останется непереваренная масса книжной учености,
 которая – поскольку желудок в значительной мере занят ею – мешает более 
полезной пище и не позволяет остальной системе тела получать питательные соки; 
одутловатый вид создает, возможно, видимость здоровья, но сухая флегма во всех 
членах парализует свободное движение.
      Дело просвещающего рассудка – очистить объективную религию. Но в такой же 
мере, в какой его сила не играет значительной роли в улучшении людей, 
воспитании, которое должно породить возвышенные, глубокие убеждения, 
благородные чувства, решительную самостоятельность, так и продукт – объективная 
религия – имеет при этом небольшой вес.
      Когда человек созерцает свой труд – великое, возвышенное здание познания 
бога и познания человеческих обязанностей и природы, это льстит человеческому 
рассудку. Для этого он, разумеется, достал материал; он соорудил из него здание