только страх перед божеством ведет к совершению известных действий, с помощью 
которых человек надеется избежать его неудовольствия. У многих чувственных 
народов дело с религией обстоит, очевидно, именно так – представление о боге и 
его способе поведения по отношению к людям ограничивается тем, что он действует 
по закону человеческой чувственности и воздействует лишь на чувственность 
людей; и только совсем незначительная доля морального примешивается к этому 
понятию – понятие бога и понятие об обращении к богу в служении ему уже 
морально" то есть оно уже в большей степени указывает на сознание порядка, 
более высокого и определенного более значительными целями, чем чувственность, – 
если даже сюда и примешивается затронутое выше суеверие (но к обращенному к 
божеству запросу относительно будущего результата присоединяется попытка 
воззвать к его помощи, чувство, что все зависит от его решений, и всегда в 
основе лежит вера или по крайней мере, что наряду с верой в судьбу существует 
естественная необходимость в том, что божество только правому дарует счастье, а 
неправому и гордецу определяет несчастье) и если из религии черпаются моральные 
стимулы действия.
      Субъективная религия присуща добрым людям, объективная может принимать 
почти любую окраску, весьма безразлично какую. «В чем я кажусь вам христианином,
 в том самом вы мне евреем кажетесь!» – говорит Натан, ибо религия есть дело 
сердца, которое часто непоследовательно относительно догм, которые принимает 
рассудок или память, – самые достопочтенные люди несомненно не всегда те, кто 
больше всего рассуждал о религии, – последние очень часто превращали религию 
свою в теологию, то есть подменяли полноту, сердечность веры холодным знанием и 
словесной пышностью!
      А ведь религия лишь очень мало выигрывает благодаря рассудку; напротив, 
его операции, его сомнения могут скорее охладить сердце, чем согреть; и тот 
человек, который нашел, что представления других наций, или, как их называют, 
язычников, содержат много абсурдного, и потому несказанно радуется своей более 
глубокой проницательности, своему уму, позволяющему ему видеть больше, чем 
видели величайшие мужи, – тот не знает сущности религии. Кто именует своего 
Иегову Юпитером или Брамой и является подлинным почитателем бога, тот столь же 
подетски, как и истинный христианин, приносит свою благодарность, свою жертву. 
Кого не тронет прекрасная простота, когда невинность думает о своем великом 
благодетеле, при всем том добром, что дает ей природа, приносит ему все самое 
лучшее, самое непорочное, перворожденное зерно, перворожденного агнца, – кого 
не изумит Кориолан, когда тот в величии своего счастья боится Немезиды (подобно 
тому как смирился перед богом Густав Адольф в битве при Лютцене), моля богов 
унизить не дух римского величия, но его самого.
      Такого рода черты действуют на сердце; и ими нужно наслаждаться в сердце 
своем, в наивности духа и чувства, а не искусно судить о них холодным рассудком.
 Только самомнение сектантского духа, который считает себя более мудрым, чем 
все люди прочих партий, может пренебрежительно не заметить в последних невинных 
пожеланиях Сократа принести петуха в жертву богу здоровья – прекрасное чувство 
Сократа, благодарящего богов за свою смерть, на которую он смотрит как на 
излечение, и сделать такое грубое замечание, какое делает Тертуллиан в 
«Апологии», 46.
      Где сердце (как у послушника в сцене из «Натана», откуда взяты 
приведенные выше слова) говорит не громче, нежели рассудок, где оно зачерствело 
и дает рассудку время резонерствовать о поступке, оно негодно на многое, в нем 
не живет любовь. Нигде голос непорочного чувства, чистого сердца и своенравие 
рассудка не противопоставлены друг другу более совершенно, чем в евангельской 
истории о том, как Иисус с радостью и любовью принял от некой до того времени 
пользовавшейся дурной славой женщины натирание для своего тела как открытое, не 
стесненное вокруг стоявшими людьми излияние прекрасной, проникнутой раскаянием, 
доверием и любовью души; однако некоторые из его апостолов имели слишком 
холодное сердце, чтобы отозваться на чувство этой женщины, на ее прекрасную, 
выражавшую доверие жертву, и смогли сделать холодное, облаченное в красивые 
слова пояснение под видом заботы о благотворительности. Какое черствое и 
поспешное замечание, когда добрый Геллерт гдето говорит: малое дитя знает 
сегодня о боге больше, чем самый мудрый язычник, – как и Тертуллиан говорит 
(«Апология», гл. 46): deum qiiilibet opifex и г. д. Это точно так же, как если 
бы у компендиума морали, который стоит здесь в моем шкафу и только от меня 
зависит, не завернуть ли в него вонючий сыр, была большая ценность, чем у души 
Фридриха 2, возможно, иногда и неправой; ибо различие между opifex Тертуллиана, 
«ребенком» Геллерта, в которого вместе с катехизисом вбили теологическую 
закваску, и бумагой, на которой напечатали нравоучения, в этом отношении не 
очень велико, – собственно говоря, приобретенное посредством опыта сознание в 
обоих случаях почти в равной степени отсутствует.
      
Просвещение. Желание действовать посредством рассудка
      
      Рассудок служит только объективной религии. (Его дело) очистить принципы, 
представить их в их чистоте – он взрастил превосходные плоды – Лессингова 
«Натана» и заслуживает похвал, которыми его всегда награждают.
      Но рассудок никогда не превратит принципы в принципы практические.
      Рассудок есть некий придворный, который угождает настроениям своего 
господина: он умеет разыскать основания для оправдания всякой страсти, для 
всякой затеи, он является преимущественно слугой себялюбия, всегда очень 
проницательного в стремлении придать красивую окраску совершенным или будущим 
ошибкам и часто восхваляющего самого себя за то, что оно нашло для себя такую