с собой и внутренне  едина.  -  Более  подробное,  основательно  продуманное
рассуждение об этом Модерата из Кадиса " приводится в Malchi vita Pythagorae
ed. Ritterhus, p. 30 и ел.: то,  что  пифагорейцам  пришла  в  голову  мысль
обратиться к числам, он объясняет тем, что они еще не были в состоянии  ясно
постигнуть разумом основные  идеи  и  первые  принципы,  потому  что  трудно
мыслить и выразить эти принципы; при преподавании числа  хорошо  служат  для
обозначения; пифагорейцы, между прочим, подражали в этом геометрам, которые,
не умея выражать телесное в мысли, применяют фигуры и  говорят,  что  это  -
треугольник, требуя, чтобы не принимали за треугольник предлежащий чертеж, а
лишь представляли себе с его помощью мысль о  треугольнике.  Так,  например,
пифагорейцы выразили как единицу (Eins) мысль о единстве, тождественности  и
равенстве, а также основание согласия, связи и сохранения  всего,  основание
тождественного с самим собой и т. д. -  Излишне  заметить,  что  пифагорейцы
перешли от выражения  в  числах  и  к  выражению  в  мыслях,  к  определенно
названным категориям равного  и  неравного,  границы  и  бесконечности;  уже
относительно указанного выше  выражения  в  числах  сообщается  (там  же,  в
примечаниях  к  стр.  31  цитированного  издания,  взятых  из   "Leben   des
Pythagoras" bei Photius, p. 722), что пифагорейцы проводили  различие  между
монадой и единицей; монаду они принимали за мысль, а единицу - за  число;  и
точно так же число два они принимали за арифметическое  выражение,  а  диаду
(ибо таково, видимо, то название, которое оно у них  носит)  -  за  мысль  о
неопределенном.   -   Эти   древние,   во-первых,    очень    ясно    видели
неудовлетворительность числовой формы для  выражения  определении  мысли,  и
столь же правильно они, далее, требовали найти подлинное выражение для мысли
вместо  первого  выражения,  принятого  за  неимением   лучшего;   насколько
опередили они в своих размышлениях тех,  кто  в  наше  время  снова  считает
чем-то похвальным и даже основательным и глубоким замену  определений  мысли
самими числами и числовыми определениями, как, например, степенями, а  затем
- бесконечно большим, бесконечно малым, единицей, деленной на бесконечность,
и прочими подобного рода определениями 87, которые сами  часто  представляют
собой  превратный  математический  формализм,  -  считает  основательным   и
глубоким возвращение к упомянутому беспомощному детству.
   Что  касается   приведенного   выше   выражения,   что   число   занимает
промежуточное положение между чувственным и мыслью, имея в то  же  время  то
общее с первым, что оно по своей природе (an ihr) "многое", внеположное,  то
следует заметить, что само это "многое", принимаемое  в  мысль  чувственное,
есть принадлежащая  мысли  категория  внешнего  в  самом  себе.  Дальнейшие,
конкретные, истинные мысли - наиболее  живое,  наиболее  подвижное,  понятое
только  как  находящееся  в  соотнесении  -   превращаются   в   мертвенные,
неподвижные определения, когда их перемещают в эту стихию  вовне-себя-бытия.
Чем богаче определенностью и, стало  быть,  соотношением  становятся  мысли,
тем, с одной стороны, более запутанным, а с другой -  более  произвольным  и
лишенным смысла становится их изложение в таких формах, как числа.  Единица,
два, три, четыре, генада или монада, диада, триада, тетрактис еще  близки  к
совершенно простым абстрактным понятиям; но когда числа должны переходить  к
[изображению ] конкретных отношений, тогда тщетно  стремление  сохранить  их
еще близкими к понятию.
   Когда же для [характеристики] движения понятия  (только  благодаря  этому
движению оно и есть понятие) обозначают определения мысли через  одно,  два,
три, четыре,  этим  предъявляется  к  мышлению  самое  жестокое  требование.
Мышление  движется  тоща  в  стихии  своей   противоположности,   отсутствия
соотношений.  Его  дело  становится  тогда  работой   безумия.   Постигнуть,
например, что одно есть три, а три -  одно,  потому  так  трудно,  что  одно
лишено соотношений и, следовательно,  не  обнаруживает  в  самом  себе  того
определения, посредством которого оно переходит в свою противоположность, а,
напротив, состоит именно в  полном  исключении  такого  рода  соотношения  и
отказе от него. Рассудок, наоборот,  пользуется  этим  против  спекулятивной
истины (например, против истины учения, называемого учением о триединстве) и
перечисляет те ее  определения,  которые  составляют  одно  единство,  чтобы
представить ее как явную бессмыслицу, т. е. он сам  впадает  в  бессмыслицу,
превращая в лишенное соотношений то, что  всецело  есть  соотношение.  Слово
"триединство" (Dreieinigkeit) употребляется, конечно, не в  расчете  на  то,
что  рассудок  будет  рассматривать   единицу   и   число   как   сущностную
определенность содержания. Это слово выражает собой  презрение  к  рассудку,
который в своем тщеславии, однако, упорно  держится  единицы  и  числа,  как
такового, и выставляет это тщеславие как оружие против разума.
   Принимать числа, геометрические фигуры просто за символы, как  это  часто
проделывали с кругом, треугольником и т. д. (круг, например,  принимался  за
символ вечности, треугольник - за символ триединства), есть с одной стороны,
нечто совершенно невинное; но нелепо, с  другой  стороны  предполагать,  что
этим выражают нечто  большее,  чем  то,  что  мысль  способна  постигнуть  и
выразить. Если в таких символах, как и в  других,  создаваемых  фантазией  в
народной мифологии и вообще в поэзии, в сравнении с которыми чуждые фантазии
геометрические фигуры к тому же убоги, - если в  этих  символах  -  глубокая
мудрость, глубокое значение, то как раз задача одного лишь мышления  сделать
явной мудрость, которая в них лишь сокрыта (darin  liegt),  и  не  только  в
символах, но и в природе и в духе.  В  символах  истина  из-за  чувственного
элемента еще помутнена и прикрыта;  она  полностью  обнаруживается  сознанию
только в форме мысли; [их ] значением служит лишь сама мысль.
   Но заимствование математических категорий с целью что-то  определить  для