Иисус здесь, по-видимому, порицает и само осознание действия как выполненного 
долга. Пусть левая твоя рука не ведает, что делает правая, — эти слова нельзя 
толковать так, будто речь идет о действии, которое становится известным другим 
людям, они — нечто совсем обратное вышеприведенным словам о стремлении быть 
увиденным людьми, и если искать в этой заповеди смысл, то он должен означать 
рефлексию по поводу соответствия своих действий долгу. Поистине нет большой 
разницы в том, являюсь ли я единственным свидетелем своего поступка или 
предполагаю, что другие наблюдают за мной, наслаждаюсь ли я лишь собственным 
сознанием доброго поступка или одобрением его другими. Ибо познанное (erkannte) 
одобрение других по поводу победы, которую долг, всеобщее, одержал над 
особенным, уже подобно не только мысленной, но и созерцаемой всеобщности и 
особенности, первой — в представлении других, второй — в других как самих 
действительных; а испытываемое в одиночестве сознание выполненного долга 
отличается от почета не по содержанию, а лишь постольку, поскольку в почете 
всеобщность осознается как общезначимая, а в долге, выполненном в одиночестве, 
— как означающая всеобщее. В собственном осознании исполненного долга 
индивидуум сам придает себе характер всеобщности, рассматривает себя как 
всеобщее, как возвысившееся над самим собой в качестве особенного и над тем, 
что заключено в понятии особенного, над множеством индивидуумов. Подобно тому 
как понятие всеобщности применимо к индивидууму, так же и понятие особенности 
обретает это отношение к индивидуумам 
   114 
   рицаот к том и другом видимость благочестия, в частности в молитве и лишнее 
многословие, посредством которого придается характер долга и его выполнения. .
')П;1Ч(мше поста зависит, по мнению Иисуса (Матф. IX, 1Г)), от чувства, которое 
лежит в его основе, от потребности, которая заставляет поститься. Устраняя из 
молитвы все нечистое, Иисус вместе с тем учит тому, как надо молиться. Однако 
истинность молитвы должна быть рассмотрена в иной связи. 
   О следующем требовании — стряхнуть с себя жизненные заботы, презреть 
богатство, — а также о замечании (Матф. XIX, 23), как трудно богатому войти в 
царство небесное, мы ничего сказать не можем10. Это — просто литания, 
допустимая лишь в проповеди или в стихах, ибо подобное требование не заключает 
в себе, с нашей точки зрения, истины. Собственность и ее судьба стали для нас 
слишком важными, чтобы рефлексия такого рода могла быть для нас приемлемой, 
отказ от них мыслимым. Тем не менее нельзя не признать, что богатство и 
связанные с ним привилегии и заботы неизбежно привносят в человека 
определенности (Bestimmtheiten), пределы которых создают границы для 
добродетелей, предписывают им условия и отношения зависимости; внутри этих 
границ остается, правда, место для добродетели и долга, но они не допускают 
целостности, полноты жизни, поскольку жизнь здесь связывается с объектами, с 
условиями, находящимися вне ее, поскольку жизни придается в качестве 
принадлежащего ей то, что никогда не может быть ее принадлежностью. Богатство 
неминуемо обнаруживает свою противоположность любви, целому, поскольку оно есть 
право и воспринимается как многообразие прав, в результате чего и 
непосредственно к нему относящаяся добродетель, добропорядочность, и все 
остальные возможные внутри этого круга добродетели необходимо связаны с 
исключением, и каждый акт добродетели сам по себе есть нечто противоположное. О 
синкретизме, о служении двум господам, здесь нечего и помышлять, так как 
неопределенное и определенное не могут быть соединены, сохранив при этом свою 
форму. Для того чтобы разрушить противоположную любви сферу, Иисус должен был 
не только показать, в чем заключаются дополнения к обязанностями долгу, но и 
выявить самый объект этих принципов, сущность сферы долга. 
   116 
   . 1ука (Лук. XII, XIII) говорит о причине, по которой Иисус осуждает 
богатство, к таком, сняли, которая еще "Г'ичмивее показывает намерения Иисуса. 
Пекин ч ел о не к обратился к Иисусу с просьбой принудить его брата разность с 
ним наследство. Отказать в такой просьбе означало бы прослыть эгоистом. В своем 
ответе просителю Иисус как будто говорит лишь о своей некомпетентности н такого 
рода делах. Однако в душе он таит иное, и дело совсем не в том, что он якобы не 
имеет права вмешиваться в раздел наследства, ибо тут же он обращается к своим 
ученикам с увещеванием не стремиться к богатству и рассказывает им притчу о 
богатом человеке, которого бог пробудил возгласом: «Иезумец! В эту ночь у тебя 
возьмут душу твою; кому же достанется то, что ты заготовил? Так бывает с тем, 
кто собирает сокровища для себя, а не в боге богатеет». Следовательно, Иисус 
ссылается на право лишь в беседе с непосвященным, учеников же своих он 
призывает к тому, чтобы они были выше сферы права, справедливости, 
добропорядочности, дружеских услуг, которые людям дано оказывать друг другу в 
;>той области, выше всей сферы собственности. 
   Совести, сознанию своего соответствия пли несоответствия требованиям долга 
противостоит подведение других под действие законов в вынесенном им притворе. 
«Не судите, — говорит Иисус, — да не судимы будете; какой мерой мерите, такою и 
вам будут мерить». Подведение других под понятие, выраженное в законе, потому 
может быть названо слабостью, что выносящий суждение (dec Urteilende) о других 
недостаточно силен для того, чтобы принять их в их цельности; он делит (teill) 
их п. будучи не в состоянии взять их в их независимости, принимает их не такими,
 какие они суть, а такими, какими они должны быть. Этим приговором он мысленно 
подчиняет их себе, ибо понятие, всеобщность, находится в его власти. Своим 
судом он признал закон, и сам подчинился его господству, установил меру суда и 
для себя, и своей любовной готовностью вытащить сучок из глаза брата своего 
достиг того, что сам погрузился в сферу, находящуюся ниже царства любви.