мыслили бога и человека, а тем самым они получают право и на второе, так как 
снятие разделения бога и человека противоречило бы тому, что от них требовали 
сначала. Таким путем они, правда, спасают рассудок, но, остановившись на этом 
абсолютном различии сущностей, они возносят рассудок, абсолютное разъединение, 
умерщвление, до последних высот духа. Именно так иудеи и восприняли Иисуса. 
   Когда Иисус говорил: «Отец во мне, я в Отце, кто видел меня, видел и Отца, 
кто верит в Отца, знает, что речь моя истинна, я и Отец одно», то иудеи 
обвиняли его в богохульстве, в том, что он, рожденный человеком, делает себя 
богом. Да и как могли они познать в человеке нечто божественное, они, эти 
несчастные, которые несли в себе только сознание своего ничтожества и 
унизительного рабства, своей противоположности божественному, сознание 
неодолимой пропасти между человеческим и божественным бытием? Дух может быть 
познан только духом. Они же видели в Иисусе только человека, назарянина 35, 
сына плотника, братья и родные которого жили среди них. Этим он был и ничем 
иным быть не мог; он ведь был лишь одним из них, а они сами сознавали свое 
ничтожество. Здесь, в среде иудеев, попытка Иисуса дать людям сознание 
божественного была обречена на провал, ибо вера в божественное, в великое не 
может зародиться в грязи. Льву не уместиться в ореховой скорлупе, бесконечному 
духу — в темнице иудейской души, целокупности жизни — в засохшем листе. Гора и 
око, взирающее на нее, суть субъект и объект, но между человеком и богом, между 
духом и духом нет этой пропасти объективности, дух становится для духа другим 
только в акте познания. Ответвление объективного восприятия отношения сына к 
отцу, или, скорее, его форма в аспекте воли, проявляется в том, что в связи 
человеческой и божественной природы, которая мыслится и почитается в Иисусе, 
усматривается и для себя возможность найти связь с богом, надежда на любовь 
между совершенно различными сущностями, на любовь бога к человеку, которая в 
лучшем случае могла бы быть состраданием. Отношение Иисуса к богу, как сына к 
отцу, есть отношение ребенка, ибо сын ощущает, что он в своей сущности, в духе 
-одно с отцом, который живет в нем; оно совершенно не 
   160 
   похоже на то основанное на ребячливости отношение, которое человек стремится 
установить между собой и богатым властелином мира, чья жизнь остается ему 
совершенно чуждой и чья связь с ним зиждется лишь на дарованных вещах и крохах 
с барского стола. 
   Сущность Иисуса как отношение сына к отцу может быть истинно постигнута лишь 
верой, и веры в себя требовал Иисус от своего народа. Характер этой веры 
проистекает из ее предмета — божественного. Вера в действительное есть познание 
какого-либо объекта, чего-то ограниченного, и в той же мере, в какой объект 
есть нечто другое, чем бог, это познание отличается от веры в божественное. 
«Бог есть дух, и те, кто почитает его, должны почитать его в духе и истине». 
Как же может познать дух тот, кто сам не есть дух? Отношение одного духа к 
другому есть чувство гармонии, единение обоих; какое же единение может быть 
между гетерогенным? Вера и божественное возможна лишь тогда, когда в самом 
верующем заключено божественное, которое в том, во что это божественное верует, 
обнаруживает себя самого, свою собственную природу, даже если оно и не сознает 
того, что найденное им и есть его собственное естество. Ибо н каждом человеке 
есть свет и жизнь, он принадлежит свету, и свет не освещает его так, как он 
освещает темное тело, в котором лишь отражается чужое сияние; здесь загорается 
его суть, и он сам есть это пламя. Промежуточное состояние между тьмой, 
отдаленностью от божественного, пребыванием в плену действительности и между 
собственной, преисполненной божественности жизнью, уверенностью в себе есть 
вера в божественное; она есть предчувствие, познание божественного, стремление 
к единению с ним, жажда одной с ним жизни. Но это еще не есть та сила 
божественного, которая проникает во все тайники сознания, упорядочивает все 
отношения к миру, заполняет все существо человека. Вера в божественное 
проистекает, следовательно, из божественности собственной природы; лишь 
модификация божества способна познать его. Когда Иисус спросил своих учеников, 
за кого люди почитают его — сына человеческого, они сообщили ему высказывания 
иудеев, свидетельствовавшие о том, что, даже прославляя его, даже возвышая его 
над действительностью человеческой жизни, иудеи не могли выйти за пределы 
действительности и увидели в нем лишь определенного индивидуума, которого они 
самым неестествен- 
   161 
   ным образом связывали с ним. Когда же Петр высказал свою перу в сына 
человеческого, познав в нем сына Божия, Иисус сказал ему, Симону, сыну Ионов, 
каким он бил для других людей, сыну человеческому: «Блажен ты, ибо Отец 
небесный открыл тебе это». Для одного только познания божественной природы не 
нужно откровения, это познание доступно большинству христиан. Детям 
рассказывают о чудесах Христа и т. п., из чего делается вывод, что он есть бог. 
Подобное обучение, усвоение веры, никак не может быть названо божественным 
откровением. Для этого достаточно приказа и плетки. «Отец мой небесный открыл 
это тебе» — божественное, которое заключено в тебе, познало меня в качестве 
божественного; ты понял сущность мою, она созвучна твоей. Того, кто известен 
людям как Симон, сын Ротонов, он сделал Петром, скалой и основателем его 
будущей общины. Иисус передает ему свою собственную власть вязать и решить, 
власть, доступную лишь человеку, в природе которого заключено божественное во 
всей своей чистоте, позволяющее ему познавать. И нет другого суда на небесах, 
кроме твоего, — что ты сочтешь на земле свободным или связанным, будет и на 
небесах таковым. Лишь теперь Иисус решается сказать ученикам о предстоящей ему 
судьбе. Однако познание Петром божественной природы своего учителя сразу же