должно быть разъединено в представлении на различные сравниваемые части, а 
соединение — рассматриваться как сравнение. Здесь же вино и хлеб (подобно 
мистическим частям кольца) суть мистические объекты вследствие того, что Иисус 
называет их плотью и кровью своей и что с ними непосредственно связывается 
потребление (Ge-nu|3), ощущение. Иисус преломил хлеб, дал его своим друзьям и 
сказал: «Возьмите, ешьте; сие есть тело мое, 
   145 
   которое за вас предается»; также, взяв чашу: «Испейте всю эту машу, ибо сие 
есть кровь моя, кровь нового союла, пролитая за многих во искупление их грехов».
 Не только ни по готь кровь, но и кровь есть дух. Общая чаша, совместное питье 
есть дух нового союза, проникающего в души многих людей, дух, в котором многие 
пьют жизнь, возвышающую их. над их грехами. «Не буду пить более от плода 
виноградного, — продолжал Иисус, — доколе не придет день свершения, когда буду 
вновь пить его с вам и, пить новую жизнь в царстве Отца моего». Связь между 
пролитой кровью и друзьями Иисуса заключается не в том, что она в качестве 
чего-то объективного по отношению к ним пролита им на благо, на пользу, но 
(подобно тому как в словах: «Кто будет есть плоти моей и пить крови моей») 
связь эта заключена в том, что все они пьют вино из одной чаши, что оно для 
всех — одно и то же вино; все они пьют его, и одно чувство наполняет их всех, 
все они преисполнены одного и того же духа любви. Если бы их уравнивала польза, 
благо, проистекавшие из того, что Иисус отдал тело свое и пролил кровь свою, то 
они были бы объединены только в понятии. Поскольку, однако, они ели хлеб и пили 
вино, поскольку тело и кровь Иисуса перешли в них, Иисус есть в них во всех; и 
сущность его преисполнила их божественностью в виде любви. Поэтому хлеб и вино 
существуют не только для рассудочного восприятия в качестве объектов. Акт еды и 
питья не есть только соединение их с собой посредством уничтожения, а ощущение 
— не просто вкус яства и напитка; дух Иисуса, в котором ученики его составляют 
некое единство, присутствует теперь для внешнего восприятия — как объект, как 
действительность. Однако объективированная любовь, это субъективное, которое 
стало предметом, вновь возвращается к своей природе, вновь становится 
субъективной в акте принятии пнищ. Это возвращение можно в этом отношении, 
пожалуй, уподобить мысли, которая в письменной речи прекращается в вещь, но при 
чтении вновь обретает в мертвом, в объекте свою субъективность. Сравнение это 
было бы еще более метким, если бы письменная речь исчезала при чтении, если бы 
понимание уничтожало вещь, подобно тому как в потреблении хлеба и вина не 
только пробуждается ощущение этих мистических вещей, воскресает дух, но и они 
сами исчезают как объекты. И само действие как бы становится чище, более 
соответствует своей цели, пробужда 
   146 
   к. 11.ко дух, только ощущение, похищая у рассудка то, что принадлежит ему, 
уничтожая матери го, бездушное. Когда .'иобящие приносят жертву на алтарь 
богини любмп и п\ пиликающееся в молитве чувство возвышается до пламенного 
вдохновения, то сама богиня любви проникает в и к сердца, хотя образ ее в камне 
продолжает стоять перед ними. Напротив, в трапезе любви телесность преходит, и 
остается лишь живое чувство. 
   Между тем именно такого рода объективность, которая полностью снимается, 
тогда как чувство остается, которая есть скорее объективное смешение, чем 
соединение, тот факт, что любовь становится зримой, связанной с тем, что должно 
быть уничтожено, именно это препятствует превращению этого действия в 
религиозный акт. Хлеб должен быть съеден, вино выпито, поэтому в них не может 
быть ничего божественного. То преимущество, которым они в одном отношении 
обладают, преимущество, состоящее в том, что чувство, связанное с ними, как бы 
возвращается от своей объективности к своей природе, что мистический объект 
вновь становится чем-то чисто субъективным, они теряют именно в силу того, что 
любовь не становится благодаря им достаточно объективной. Божественное не может,
 будучи таковым, присутствовать в том, что должно быть съедено или выпито1*1. В 
параболе требование сводится не к тому, чтобы различные стороны сопоставления 
были бы сведены в одно, здесь же вещь и чувство должны соединиться; в 
символическом действии еда и питье и ощущение единства в духе Иисуса должны 
совпасть. Однако вещь и чувство, дух и действительность не смешиваются: 
фантазии никогда не удастся объединить их в прекрасном. Хлеб и вино, 
созерцаемые и потребленные, никогда не смогут пробудить чувства любви, а это 
чувство в свою очередь никогда не сможет обрести себя в них как в созерцаемых 
объектах, поскольку оно противоречит ощущению действительного поглощения, их 
субъективации, еде и питью. Всегда будет двоякое: вера и вещь, благоговение и 
видение или вкушение. В вере присутствует дух, в видении и потреблении — хлеб и 
вино. Соединение того и другого невозможно. Рассудок противоречит чувству, 
чувство -рассудку. Здесь нечего делать воображению, в котором 
   [*1 Момент божественности мог быть только мгновенным, пока фантазия способна 
была осуществить трудную задачу — удержать в вещи любовь. 
   147 
   присутствовали бы оба, будучи снятыми; ему не создать здесь образ, в котором 
соединились бы созерцание и чув-стно. Перед Аполлоном, перед Венерой мы 
забываем о мраморе, о ломком камне, мы видим в их образе лишь Гнчч-мертных, и в 
созерцании их мы проникаемся чувством вечной молодости и силы, чувством любви. 
Однако сотрите в прах эту Венеру и этого Аполлона, и, сколько бы вы тогда ни 
говорили: это — Аполлон, это — Венера, передо мной будет лишь прах, во мне — 
образы богов, но прах и божественное никогда не образуют единства. Достоинство 
праха состояло в его форме, форма исчезла, теперь он — главное. Достоинство 
хлеба состояло в его мистическом значении, но наряду с этим и в том, что он