Мыслимое не может быть любимым. Правда, любовь не может быть предписана, она по 
природе своей нечто выходящее за рамки обычного, склонность, однако то 
обстоятельство, что ее сущность не есть господство над чуждым ей, отнюдь не 
умаляет ее величия и ни в коей мере не унижает ее'**1. Тем самым любовь 
настолько выходит за пределы долга и права, что отсутствие в ней способности 
господствовать над чем-либо или принимать по отношению к чему-либо облик 
враждебной силы является скорее ее триумфом. Победа любви не означает подобно 
победе долга, что враги ее подчинены ее власти; победа любви означает, что 
вражда преодолена. Для любви уже своего рода оскорбление, когда ее предписывают,
 когда ей, живой, духу дают наименование. Ее наименование, тот факт, что она 
становится предметом рефлексии и находит свое выражение в слове, — не есть дух, 
не есть ее 
   [*] Заповеди любви к богу он приравнивает но значению, по степени важности 
любовь к ближнему, т. е. не ко всем людям. Любовь к ближнему, если она должна 
стать долгом, должна была бы, правда... 
   I**] Предписано может быть, впрочем, лишь то, что заключено в воле, и 
предписано тем, от кого эта воля может зависеть: предписывать может только 
разум, предписано может быть лишь то, что соответствует долгу, ибо разум и долг 
предполагают наличие противоположения и свободы; лишь свободной воле может быть 
предписано; долженствование выражает противоположение мысли действительности, 
поэтому любовь не может быть предписана в этом смысле. 
   142 
   тем не менее есть нечто объективное, с которым чувство связано, но не 
соединено в единый образ; поэтому подобная трапеза есть нечто среднее между 
совместным принятием пищи среди друзей и религиозным актом, и эта неясность 
мешает нам отчетливо определить ее дух. Иисус преломил хлеб и сказал: «Возьмите,
 сие есть тело мое, которое за вас предается. Сие творите в мое воспоминание!» 
Взял и чашу, говоря: «Испейте все эту чашу, сие есть новый завет в моей крови, 
которая за вас и за многих во искупление грехов проливается. Творите сие в мое 
воспоминание!» 
   Араб, который выпил чашку кофе с чужим ему человеком, тем самым заключил с 
ним дружественный союз. Это совместное действие объединило их, и подобное 
единение связывает их вечными узами верности и обязует оказывать помощь друг 
другу. Совместные еда и питье здесь не то, что называют знаком. Связь между 
знаком и обозначенным сама по себе не духовна, не есть жизнь, она -лишь 
объективная связь. Знак и обозначенное чужды друг другу, связь между ними 
находится вне их, она в чем-то третьем, она мысленна. Совместная еда и питье 
есть акт единения и прочувствованное единение как таковое, а не 
конвенциональный знак. Испить чашу вина с врагом — акт, противоречащий чувствам 
естественного человека, ибо ощущение совместного действия в этом акте 
противоречило бы их обычному отношению друг к другу. 
   Совместная вечерняя трапеза Иисуса и его учеников уже сама по себе есть акт 
дружбы. Еще более тесными узами их связывает торжественное преломление одного 
хлеба, питье из одной чаши. И это уже не есть только знак дружбы, но акт, 
ощущение самой этой дружбы, духа любви. Дальнейшее же пояснение Иисуса — сие 
есть тело мое, сие есть кровь моя — сближает этот акт с религиозным обрядом, но 
не превращает его в таковой. Это пояснение и связанный с ним акт распределения 
еды и питья привносят в данное чувство нечто объективное. Пребывание учеников с 
Иисусом, их взаимная дружба и средоточие ее в некоем центре, в их учителе, не 
только чувствуются; с того момента, когда Иисус назвал распределенные между 
ними хлеб и вино своим отданным за них телом и своей кровью, их единение уже не 
только ощущалось, но стало зримым; оно уже не только представляется в виде обра 
за, аллегорической фигуры; оно связывается с чем-то действительным, дано и 
воспринято в этом действительном, 
   144 
   в \ lodo. Таким образом, с одной стороны, ощущение ста-ипимтся объективным; 
с другой стороны, однако, этот ч. к -Г) и это вино, этот акт раздачи не только 
объективны, к них заключено больше, чем воспринимается на первый н.чгляд. Это — 
мистический акт. Посторонний, кому была неведома их дружба и для которого 
остались бы непонятными слова Иисуса, не усмотрел бы здесь ничего, кроме 
раздачи и употребления в пищу небольшого количества хлеба и вина. Подобным же 
образом друзья, расставаясь, ломают кольцо, и каждый из них берет часть его, а 
посторонний зритель усматривает в этом лишь порчу годного для употребления 
предмета и деление его на непригодные для чего бы то ни было, не имеющие 
ценности части. Мистического смысла происходящего он не постигает. Так и с 
объективной точки зрения хлеб есть только хлеб, вино — только вино. Но в обоих 
заключено и нечто большее. Это большее не связано с объектами как их объяснение,
 не есть некое уподобление: подобно тому как отдельные куски хлеба, которые вы 
едите, взяты от одного хлеба, вино, которое вы пьете, — из одной чаши, так и вы,
 являясь особенными в любви, в духе составляете одно. И подобно тому как все вы 
вкушаете от этого хлеба и вина, вы участвуете и в приносимой мною жертве. 
Подобных уподоблений можно было бы привести множество. Однако связь между 
объективным и субъективным, между хлебом и личностями не есть связь между 
сравниваемыми, парабола, в которой различное, сравниваемое устанавливается как 
отделенное, разъединенное, и задача состоит только в том, чтобы произвести 
сравнение, мыслить равенство различных, ибо в данном соединении различие 
отпадает, следовательно, отпадает и возможность сравнения. Гетерогенные начала 
здесь теснейшим образом связаны. В словах, приводимых Иоанном (VI, 56), «Идущий 
мою плоть и пиющий мою кровь пребывает во мне, и я в нем» или (X, 7): «Я есмь 
дверь...» и в других столь же резких сопоставлениях то, что связано, неизбежно