господства, являет собой наивысшую свободу — состояние, обнаруживающее самую 
резкую противоположность иудейскому духу. 
   После того как Петр познал божественную природу Иисуса и тем самым доказал 
всю глубину своего чувства, способного постигнуть в человеке сына божия13, 
Иисус передал ему ключи от царства небесного: что он свяжет на земле, то будет 
связано и на небесах, что он разрешит на земле, то будет разрешено и на небесах.
 Поскольку Петру единожды было дано по.чнашю бога, ему должно было стать 
доступно и познание божественности или небожественности в сущности каждого 
человека или способность человека ощутить их в других людях; ему дано было 
познание степени веры или неверия; знание того, достаточно ли глубока вера 
данного человека, чтобы освободить его от неизбывной судьбы, возвысить над 
вечным, неодолимым господством и над законами; он должен был постигать души 
людей, решать, ушли ли их действия в прошлое или еще отягощают их в качестве 
духа, вины и судьбы; в его власти было вязать, объявить человека еще 
подвластным действительности преступления или освободить его, признать его 
возвысившимся над этой действительностью. 
   В истории Иисуса есть также прекрасный эпизод, в котором рассказывается об 
обращении грешницы, известной своей красотой, Марии Магдалины. Мы надеемся, что 
нам не поставят в упрек, если мы рассмотрим здесь рассказы, отличающиеся друг 
от друга по указаниям времени, места и других обстоятельств как разные варианты 
одного повествования*, ибо упомянутые отклонения не меняют сущности этого 
эпизода и не меняют нашею отношения к нему. Мария, преисполненная сознания 
своей вины, узнает, что Иисус присутствует на трапезе некоего фарисея, где 
собралось множество честных, добропорядочных людей (hoimetes gens, т. е. 
наиболее непреклонных судей, когда речь идет о прогрешениях прекрасной души14). 
Внутреннее чувство заставляет ее искать среди этих людей Иисуса. Она становится 
позади, у ног его и, плача, обливает его ноги слезами, отирает их волосами 
головы своей, целует и умащает миром, чистым и драгоценным нардовым миром. 
Робкая, гордая в своей самоудовлетворенности девственность не позволяет ей 
сказать о ее потребности любить и тем более, изливая свою душу (грех ее 
заключается в том, что она преступила законы), выносить осуждающий взгляд 
добропорядочных людей, фарисеев и учеников Иисуса; однако ее израненная, 
близкая к отчаянию душа стремится перекричать свое горе и робость и вопреки 
собственному пониманию добропорядочности даровать всю силу своей любви и 
наслаждаться любовью для того, чтобы утопить в этом глубоком наслаждении свое 
сознание. В этих проливаемых слезах, в этих живых, искупающих всякую вину 
лобзаниях, в этом блаженстве любви, обретающей примирение в излияниях, 
добропорядочный Симон усматривает лишь неприличие. Он удивляется тому, что 
Иисус позволяет подобной грешнице прикасаться к себе; он настолько уверен в 
правильности своего чувства, что даже не высказывает, не задумывается над ним, 
а сразу же делает заключение: если бы Иисус был пророком, он знал бы, что эта 
женщина — грешница. «Прощаются ей грехи ее многие, — сказал Иисус, — за то, что 
она возлюбила много; а кому мало прощается, тот мало любил». В чувстве Симона 
отразилась лишь сила его суждения; друзья же Иисуса проявили более благородную, 
моральную заинтересованность. По их мнению, миро следовало бы продать за триста 
динариев и раздать эти деньги нищим. Их высокоморальная тенденция помогать 
бедным, их продуманное решение, разумность, внимание и добродетель в сочетании 
с рассудочностью не что иное, как душевная грубость. Они не только не сумели 
воспринять красоту ситуации, но и оскорбили излияния любящей души. «Что 
   * Лук. VII; Матф. XXVI. 
   138 
   i-мущаете вы ее? — скапал Иисус. — Она совершила пре-и рас шли поступок дли 
меня». И во всей истории Иисуса го.и,ко этот поступок назван прекрасным 1Г). На 
такую непосредственность, на такую бескорыстность поступка или идеи способна 
лишь женщина, преисполненная люб-ви. И не из тщеславия, не для того, чтобы 
довести до сознания своих учеников свое действительное отношение к происшедшему,
 а для того, чтобы внести успокоение в создавшуюся ситуацию, Иисус дает такое 
объяснение, которое они способны воспринять, тем самым он даже не пытается 
пояснить им то, что было столь прекрасным в поступке Марии Магдалины. Он 
выводит из действий Марии нечто вроде почитания своей личности. Когда имеешь 
дело с душевной грубостью, единственное, к чему следует стремиться, — ;>то 
предотвратить осквернение прекрасной души. Напрасно было бы стремление 
объяснить человеку грубого душевного склада, в чем сущность тонкого аромата 
духа, ощущение которого ему недоступно. «Возливши миро сие, — сказал Иисус, — 
она приготовила меня к погребению моему. Прощаются ей грехи ее многие, ибо она 
возлюбила много>>. Женщине же сказал: «Вера твоя спасла тебя; иди с миром». Или 
лучше бы Марии подчиниться требованиям иудеев и их судьбе, прожить, как1 
автомат, без греха и любви честную и обычную жизнь? Г>ез греха — ведь время 
существования ее парода принадлежало к таким ;>похам, когда прекрасная душа не 
может прожить безгрешную жизнь, но и в ;)то, как во всякое другое, время она 
может посредством любви вернуться к прекрасному сознанию. 
   Любовь примиряет не только преступника с судьбой, она примиряет также1*1 
человека с добродетелью; другими словами, если бы любовь не была единственным 
принципом добродетели, то всякая добродетель была бы одновременно и 
недобродетелыо. Полному рабству перед законом чуждого господина Иисус 
противопоставил не частичное рабство перед собственным законом, самопринуждение 
кантовской добродетели, а [**] добродетели, свободные от господства и 
подчинения, модификации любви. И если бы добродетели рассматривались не как 
модифи- 
   [*] если можно так выразиться.