времени неожиданно изречение Бейля: "Теология вредна философии"

Естествоиспытатели не менее, чем философы, противоречили под давлением теологии 
самим себе. Естествоиспытатели семнадцатого и восемнадцатого столетий объявили 
конечной целью своего изучения природы только созерцание и познание могущества, 
доброты и премудрости божьих. Они оправдывали перед собственной совестью и 
перед религиозными предрассудками своего века рвение к изучению природы 
уверением, что это делается только в интересах религии, и этим доказывали, что 
изучение природы для нее самой в глазах теологии было запретным, безбожным пли 
же пустым и бесполезным занятием. Издатель лейбницевской "Protogaea" 
категорически заявляет о Лейбнице, что он никогда не смотрел на явления природы 
как праздный зритель, но по достойному похвалы примеру других ученых мужей 
старался угадать в них бога и восхищался его совершенством. Но не в ущерб 
правдолюбию этих превосходных, достойных уважения мужей будь это сказано: 
религиозные интересы сами по себе - разумеется, не по отношению к их честным, 
добросовестным умам - были только предлогом, воображением, самообманом. В 
глубине их души главной побудительной причиной их рвения к изучению природы 
было влечение познать природу. То, что их прельщало, была сама природа; то, что 
приковывало к себе их взоры, был предмет сам по себе. Любитель искусства, 
который в то же время и благочестивый человек, предпочтет картины религиозного 
содержания светским картинам. Но если этот добрый человек скажет, что он только 
из религиозного интереса имеет и созерцает эти картины, то он солжет. У него, 
бесспорно, есть религиозный интерес, но также имеется и интерес к искусству, 
являющийся самостоятельным, обоснованным в самом себе интересом, который 
поэтому может захватить также вольнодумца и язычника. Тем, что у него есть эти 
картины, - этим он, разумеется, обязан своему религиозному чувству, но тем, что 
у него вообще есть картины, и даже прекрасные картины, - этим он обязан своему 
эстетическому чувству. Любовь к прекрасному вообще, очевидно, является основной 
чертой человека; религиозное чувство определяет только род предметов искусства
Человек хочет видеть прекрасное, хочет, чтобы его всегда окружало прекрасное, 
но не только прекрасное, не чисто, не неопределенно прекрасное, не прекрасное в 
любом роде, ведь вследствие этого он мог бы забыть те требования, которые ему 
предъявляет религиозное чувство, этим он оскорбил бы и отодвинул это чувство на 
задний план; следовательно, между своим эстетическим и религиозным чувствами он 
вводит в качестве посредника изображения святого Иеронима, голову апостола, 
короче говоря, религиозный предмет. Но эти религиозные картины только, так 
сказать, самое явное успокаивание собственной совести, уступки, которые его 
эстетическое чувство делает религиозному, красивый обман, иллюзия, навевающая 
на него приятную мечту, что он преисполнен только религиозным интересом. Будьте 
же справедливы! Отдайте религии, что подобает религии, но также и искусству, 
что подобает ему!
Так же дело обстояло и с интересом к природе естествоиспытателей семнадцатого и 
восемнадцатого столетий: он был основным, хотя и скрытым, интересом; 
религиозный же интерес - не только движущим рычагом, но скорее тормозом и 
ограничением в изучении природы. Для того чтобы восхищаться добротой, 
могуществом и мудростью бога, изучать природу не только не нужно, но даже 
вредно. Для этой цели вполне достаточно обыкновенного поверхностного созерцания 
природы. У святого Франциска Ассизского простое созерцание самой крошечной, 
ничтожной букашки вызывало слезы религиозной любви и восхищения
Чем больше мы изучаем природу, тем больше мы знакомимся с её течением, тем 
скорее мы приходим к мысли о самостоятельности природы, тем больше мы узнаем 
естественные основы, тем больше разнообразие, приводящее чувственный взор в 
изумление, сводится все к одним и тем же целям, законам, формам. Однако "что" 
хватает только для религиозного созерцания, но "как" и "каким образом" является 
ядром изучения природы. Что такое множество разнообразных и часто таких 
крошечных, ничтожных существ употребляют в зависимости от цели те же средства, 
как и мы для жизни и самосохранения, этого факта, который виден уже простым 
глазом, вполне достаточно для религиозного интереса; но желание узнать, как 
устроены органы этого животного, как оно их употребляет, чем питается, как 
живет, - это чистый интерес к природе. Кроме того, мудрость и доброта являются 
общим, неопределенным предикатом субъекта, мыслимого хотя и не по могуществу и 
вездесущию, но все же по сущности вне природы; могущество же не только 
неопределенный, но и бессмысленный предикат. Поэтому между этими 
неопределенными свойствами и этим животным, имеющим это строение, эти органы, 
ведущим этот образ жизни, или каким-нибудь другим определенным существом в 
природе нет связи; так что я познаю премудрость, могущество и доброту бога так 
же много или так же мало по этому животному, как и по тому животному совсем 
другого рода и порядка, по дереву, по камню, не говоря уже о том, чего здесь 
нельзя объяснить, а именно что личный бог также объясняет бытие только личных 
существ, но не безличных, бесчувственных существ, как деревья и камни, в 
сущности только бытие существ, которые любят его и мыслят, а не бытие животных, 
и, следовательно, в свою очередь в них нельзя познать бога, определяемого таким 
образом

Но в своей основе и восхищение сверхъестественным могуществом, добротой и 
премудростью было также не чем иным, как восхищением предметом самим по себе, 
которое только внешне, только субъективно, в душе созерцающего соединялось с 
религиозным представлением, которое поэтому можно также испытывать независимо 
от этого представления. И именно потому, что между предметом восхищения и 
божественными свойствами не существует необходимой связи, представление о нем