говорю характерное для протестантской церкви", так как хотя от него, разумеется,
 страдают и католики, но у них это не главное зло) - противоречие между верой и 
разумом - сказывается уже в более раннее время, уже у Лютера. В нем самым 
странным образом выступает сознание того, что поучения веры прямо противоречат 
разуму. Но голос разума считается голосом черни и потому в противоречие с 
вообще столь излюбленным принципом "глас народа - глас божий" отвергается без 
внимания: вера, торжествуя, возвышается, опираясь на внешнюю силу, на 
исторический авторитет, над субъективной силой предоставленного самому себе 
разума. В результате создалось неестественное, принудительное положение: разуму 
с византийской жестокостью выкалывают глаза и его подчиняют, несмотря на его 
жалобы, авторитету веры. Так, Лютер говорит относительно воскресения из мертвых 
и искупления грехов: "Если ты слову божьему (то есть Священному писанию) не 
делаешь придавать больше значения, чем всем своим чувствам, зрению, помыслам и 
сердцу, то должен погибнуть и помочь тебе уже нельзя... Вопреки всему тому, что 
внушает нам разум или что он хочет постичь и познать, тому, что все наши 
чувства ощущают и понимают, мы должны научиться держаться слова божьего и 
соображаться только с ним, хотя мы и видим собственными глазами, что человека 
зарывают в землю, чтобы он сгнил там... Также, если я чувствую, что грех тяжко 
угнетает меня и моя совесть так разбита, что я погиб, все же вера должна 
заключить противное и твердо держаться слова божьего... Писание больше, чем 
мысли, чувства и опыт всех людей". Истолкование главы пятнадцатой Первого 
послания к коринфянам. Но так же, как в Лютере, в Кальвине и других теологах 
Реформации и более позднего времени чувствуется сознание этого противоречия. 
Например, Теодор де Беза говорит, что ничто так не противоречит человеческому 
разуму, как учение о предопределении; Рунгиус, профессор богословия в 
Виттенберге, говорит, что в неверующем человеческий разум осмеивает мистерии 
веры и даже в истинно верующем возбуждает сомнения; поэтому разум подобен 
высокой башне, откуда плоть и дьявол ведут борьбу против сына божьего, но разум 
надо взять в плен и впрячь в ярмо небесного учения, чтобы он смиренно 
подчинился богу и его истину и силу противоположил своим правилам. Но ещё 
интереснее изображает нам Жюрье, достаточно известный из биографии Бейля, как 
настоящий образец видящего везде ереси ортодокса (хотя и его самого реформаты 
обвиняли во многих ересях), муки и затруднительные положения, в которые, по его 
мнению, попадает душа верующего благодаря вере. "Я нахожу, - говорит Жюрье, - в 
поведении бога непонятные вещи; мне стоит большого труда примирить его 
ненависть к греху с промыслом. И этот шип доставляет мне столько хлопот, что, 
если кто-нибудь вынет его у меня, я, не раздумывая, сделаюсь его сторонником. 
Если я обращаю свои взоры на мир, на историю, на события, то нахожу там 
пропасти, в которых теряюсь, наталкиваюсь там на затруднения, под гнетом 
которых сгибаюсь до земли... Откровенно говоря, приходится признаться, что нет 
такого ответа в защиту бога, который заставил бы замолчать человеческий дух. 
Вся ложная мудрость разума возмущается против этих мистерий (троичности, 
воплощения, искупления). И эта ложная мудрость обладает такими свойствами, что 
от истинной мудрости её можно отличить только в свете веры". Бейль. Ответ на 
вопросы провинциала. Вольнодумец не смог бы лучше отметить непонятное 
внутреннее противоречие учения о грехопадении, чем это сделал здесь такой 
правоверный, до мозга костей ортодоксальный, фанатический богослов, как Жюрье. 
Откровенные заявления Жюрье поэтому вызвали неудовольствие среди многих 
реформатских теологов; они не только сетовали на то, что этот в остальном такой 
просвещенный теолог предоставляет здесь христианство нападкам и насмешкам 
вольнодумцев, заявляя, что на возражения разума невозможно ничего ответить, но 
также формально жаловались на него в голландский синод. Но синод признавал его 
ортодоксальным.
Противоречие веры и разума, которое нам прежде всего бросается в глаза в Бейле 
и которое, разумеется, является в нем наиболее значительным историческим 
моментом, ещё не передает, как общее противоречие, специфической особенности 
его существа. Бейль даже цитирует в подтверждение своего заявления, что вера 
противоречит разуму вышеупомянутых и ещё многих других, бесспорно, 
ортодоксальных теологов. Поэтому надо более подробно определить это 
противоречие, если оно должно охарактеризовать Бейля. Но специфическое различие 
выявляется уже при первом здравом взгляде, если мы обратили внимание на то, что 
противоречие между верой и разумом там высказывается богословами, а здесь - 
мудрецом мирового значения или ученым, там - богословами по профессии, по 
положению и духу, здесь - человеком, который как ученый соединяет с массой 
своих знаний теологическое образование и среди остальных качеств которого как 
человека можно отметить также то качество, что он член реформированной церкви, 
веру которой он разделяет.
Положение, должность имеют влияние на образ мыслей человека, его внутреннюю 
жизнь, его веру более, чем он сам сознает это. В большинстве случаев уже нельзя 
отличить образа мыслей по долгу службы от свободных убеждений, того, что 
исходит от самого человека, от того, что исходит от него в связи с его внешней 
профессией. Отнимите у бесконечного множества людей их положение, и вы отнимете 
у них веру. Вера - это профессиональный долг. Не убеждения поддерживают 
положение, а положение - убеждения. В моральном отношении дело обстоит так же, 
как и в религиозном. Поэтому добродетель вырывается с корнем там, где её делают 
внешней необходимостью, где свободу ограничивают не подобающим, противоречащим 
её понятию образом. Но если положение или профессия так подчиняют человека (вот 
видите, как ошибочно, когда одну личность, а не природу вещей, не внутренние 
свойства и необходимость обычных отношений принимают за основные, определяющие, 
действенные принципы), так внутренне квалифицируют его, что официальная и