на оптику и катоптрику, которые во всяком случае доставили ему соответствующий 
образ, чувственный субстрат.
Монада есть зеркало мирового целого, поэтому у Лейбница следует различать 
активное и пассивное представление. Активное представление свойственно лишь 
душе в собственном смысле   слова; пассивное же имеется у простых энтелехий и 
сил, представляющих Вселенную не для себя, но лишь так, что всевидящее око 
могло бы в них познавать мир, подобно тому как отдельная кость животного 
благодаря всеобъемлющей, бесконечной связи организма доставляет опытному 
взгляду возможность познать форму и структуру всего остального животного. 
"Всякая монада отражает не только свое собственное тело, но всю Вселенную, 
подобно тому как всякое тело своими Движениями отражает Вселенную. Здесь нет 
речи о реальном сходство между обоими, но соответствие это напоминает 
проекционные изображения, когда круг оказывается изображенным параболой или 
прямой линией: ведь знающий человек по любой части может узнать целое, как, 
например, по когтям узнают льва. Это отображение и представление Вселенной, 
каковым оказывается, по Лейбницу, всякая монада, всякое реальное существо, 
разумеется, не следует понимать в том смысле, будто он полагал, что в каждой 
вещи лежат все другие вещи в чувственно познаваемой форме, так что бесконечным 
химическим анализом можно было бы открыть все аналогичные вещества в любой 
вещи; скорее это нужно понимать так, что отличия любой монады от другой как раз 
таковы, что они представляют все, эти другие монады: ведь отличие выражает 
отношение к предмету, от которого нечто отлично, отношение, доступное не 
чувственному, но только духовному оку.
Конечно, грубому материалисту всякое психическое начало применительно к природе 
неизменно представляется субъективно-идеалистическим принципом, таково и 
понятие представления, даже если оно берется во всеобщем, объективнейшем 
смысле; таким материалистам представляется, что человек переносит это начало из 
себя в природу, поскольку он все объясняет и обозначает согласно своему мерилу. 
Но разве душа продолжает быть чем-то субъективным, если человек отличает её от 
своей человеческой индивидуальности и субъективности? Разве природа в царстве 
животного мира не дает нам бесконечно разнообразных образцов и модификаций души 
и не представляет этим душу как отличное от нас, объективное начало? Не должно 
ли существовать столько различных видов представлений, сколько существует 
различных видов души, если жизнь тождественна представлению? Разве животные, не 
имеющие ещё, например, определенного, специального органа для восприятия света, 
не воспринимают все же свет по-своему? А растения, хотя мы и не усматриваем у 
них ощущений, не обнаруживают ли поразительного сходства с животными? Не 
встречаются ли у них явления, соответствующие влечениям животных, как, например,
 когда растение в темном подвале начинает пускать ростки и становится длиной в 
локоть, пока не доберется до отдаленного, желанного солнечного луча; или когда 
случается так, что, после того как зерно мы повернули так называемым носиком 
вниз, а ростком корешка вверх, все же, согласно своему назначению, корешок 
отгибается вниз, между тем как зародышевая почка обращается вверх. Но нужны ли 
эти отдельные примеры из царства органической природы? Поразительная 
целесообразность, которую мы открываем в организме, безусловно, предполагает в 
природе внутреннюю воспринимающую способность, предполагает перцептивную 
деятельность, правда отличную от нашей деятельности. Та к сама природа 
предотвращает возможные случайности;
возьмем, например, венчик, в котором растение прячет свои нежные органы 
оплодотворения, защищаясь от внешних воздействий, возьмем веко с его ресницами, 
предотвращающими проникновение инородных тел, возьмем заслонки вей, 
препятствующие возвращению крови в артерии. Но имеется ли абсолютное различие 
или противоположность между неорганической и органической природой? Разве 
различия как в жизни вообще, так и в природе, сколь бы реальными они ни были, 
не образуют известного подобия в своих крайних гранях, хотя порой и очень 
трудно уловить точку, где они сливаются? Разве нет переходных форм между 
растениями и животными? Разве природа, формирующая кристалл, словно землемер, 
по существу не та же природа, которая создает эмбрион? Разве даже в пределах 
органической жизни природа не начинает опять сначала, с неорганического, 
созидая из жидкого состояния яйца членораздельную структуру зародыша? Разве 
низшие органические формы не сливаются неразличимо в нечто единое с 
неорганической природой, в которой они обитают? Разве органическое существо не 
составляет для другого органического существа его неорганическую природу, его 
мир, его элемент, - такую функцию выполняет растение по отношению к другому 
растению или насекомому, насекомое со своей стороны для другого насекомого, 
которое живет и развивается лишь на нем или даже в нем? Если же органическое 
опять-таки становится для другого органического существа объектом его 
деятельности, основой его существования, материалом для его жизни, почему бы, 
наоборот, неорганические для нас вещества не могли бы оказаться сами по себе 
чем-то органическим, заключать в себе собственные организмы, составлять 
субстрат, или, как говорит Лейбниц, агрегат организмов, только тем отличающихся 
от организмов в собственном смысле слова, то есть для нас очевидных, что в этих 
последних дано в раскрытом, отмежеванном виде, в виде предмета отчетливого 
представления, то, что в первом случае не подлежит восприятию, дано в смутном 
виде? Разве нельзя даже в искусственных продуктах, как, например, в клейстере, 
в уксусе, найти животную жизнь? Разве микроорганизмы не обнаруживают, что даже 
мельчайшая точка, ускользающая от нашего взора и проявляющаяся лишь в виде 
смутной или единообразной массы, составляет мир, в котором кишит бесчисленное 
количество разнообразных индивидов, бесчисленными путями извиваясь вокруг 
свободного древа жизни? Разве мы, таким образом, не наталкиваемся на идею