Чувство недостатка у животного есть та звезда волхвов, которая ведет его к 
яслям его спасителя. Нужда есть нечто вполне определенное, и она тем 
определеннее, чем ограниченнее и определеннее само животное. Следовательно, 
чувство недостатка есть также нечто совершенно определенное, и именно в этой 
определённости перст божий, безошибочное, априорное знание определенного 
объекта, которого недостает: а удовольствие, которым сопровождается обладание 
объектом, дает аподиктическую уверенность, что это ему принадлежащий, подлинный,
 как раз нужный предмет. Влечение животных-это технические термины, которые 
самым определенным образом указывают и выражают, каковы их потребности. Чувства 
отличаются от (объективных) ощущений не столько сами по себе, сколько природой 
своих предметов. Чем ближе для меня объект, чем больше связан он со мной, с 
моими личными интересами, с моим существом, тем заинтересованнее, тем 
эгоистичнее и мое знание, мое представление, мое ощущение, тем неотделимее оно 
от меня и, следовательно, тем субъективнее. И такое заинтересованное ощущение, 
к которому причастен я сам (более конкретно-моя жизнь), такое для меня интимное,
 близкое моему сердцу, тождественное с моим бытием ощущение объекта (именно 
поэтому для меня существенного, близкого или непосредственного ближайшего),
-такое ощущение для меня есть чувство, хотя само по себе, для мыслящего 
наблюдателя, оно - представление. Но самый близкий мне объект есть собственное 
тело. Поэтому представления о его состояниях раскрываются в виде удовольствия и 
боли, они в качестве представлений, меня непосредственно касающихся, суть 
чувства. Мы здесь одновременно и судья и заинтересованная сторона, наш суд 
поэтому лицеприятный, чисто субъективный. Восприятия же предметов, от нас 
удаленных, то есть с которыми нас не связывает непосредственный жизненный 
интерес, свободны, другими словами, это объективные, познавательные восприятия 
или, вернее, представления в собственном смысле. Итак, чувство, так же как и 
представление, включает и воспроизводит предмет. Различие зависит только от 
отношения, в котором я нахожусь к предмету; это отношение вместе с тем 
коренится в самом предмете. У животных, по крайней мере низших, только предметы 
их потребностей могут быть предметом их чувств; даже глаза у тех животных, у 
которых они есть, не что иное, как передовые отряды и разведчики их органов 
питания, идеальные, простирающиеся вдаль орудия ловли. Знания и представления 
животных даже о предметах, пространственно отдаленных и a posteriori 
неизвестных в силу того, что эти предметы по существу близки и им необходимы, 
как бы совпадают с их инстинктом самосохранения и сводятся к простым и все же 
безошибочным, строго определенным и известным чувствам. Но если представления и 
ощущения животных - простые чувства, то так же точно в свою очередь и чувства 
человека могут оказаться определенными, хотя и крайне ограниченными видами 
знания. Мне не нравится это стихотворение, но я не могу сказать почему; я 
просто чувствую, что оно плохо. Но другой раскрывает причину; он может 
растолковать мое чувство. Мое чувство сводилось к неясному, запутанному, 
смутному представлению. Чувства симпатии и антипатии, которые мы часто 
испытываем при первом взгляде на человека и которые в зависимости от 
особенностей ощущающего субъекта нередко, разумеется, бывают более или менее 
обманчивыми, - эти чувства не что иное, как впечатления и представления о 
существе человека в целом; именно поэтому они могут быть только смутными 
(впрочем, чувства симпатии и антипатии весьма часто зависят от ассоциации идей, 
так что приятное или неприятное впечатление от предмета может оказаться 
случайным. См. об этом Локк. О человеческом разуме и Маасс. О страстях97. 
Только позднее наше чувство оправдывается, то есть клубок наших смутных 
представлений мало-помалу распутывается и появляется ясная идея об отдельных 
свойствах этого человека: то, что было чувством, стало теперь знанием, и 
поэтому наша душа снова получает свободу, которой она была лишена под влиянием 
чувства. Мы часто делаем что-нибудь и перестаем делать, не зная почему. Лишь со 
временем открываем мы настоящую причину; хотя и раньше можно было вскрыть эту 
причину, но она сводилась лишь к смутному представлению, которое только позднее 
раскрылось и благодаря этому стало предметом сознания. Разумеется, физическое 
чувство боли и удовольствия не доставляет нам анатомических и физиологических 
знаний о нашем теле: ведь даже в моральной области, следовательно, там, где мы 
могли бы очень хорошо видеть, мы видим сучок в глазах других и не замечаем 
бревна в собственных глазах, ибо чувство есть лишь особое выражение 
специфического телесного возбуждения; но как раз в силу этой своей 
специфичности определенное чувство есть крик природы, характеризующий свой 
предмет, но для нас это есть нечто однажды сказанное, значение чего мы познаем 
только опосредованным образом (как врачи, физиологи). Чувства в особенности 
представляют собой тончайшие восприятия и представления тончайших различий. 
Чувство - наиболее чуткий руководитель. Лишь благодаря тому, что этот 
руководитель исключительно тонкий, мы часто его не понимаем. Тому, кто в 
философии, верхоглядничая, схватывает лишь самые общие положения, короче говоря,
 всякому поверхностному человеку любое специальное определение и различение 
представляется софистикой, объективным ничто, ибо его грубое чувство 
невосприимчиво ни к какому определению, ни к какому разграничению; совершенно 
так же и нам чувства представляются исключительно субъективными только потому, 
что в их компетенцию входят лишь наиболее своеобразные оттенки, которые, 
конечно, сами по себе не составляют предмета знания в собственном смысле. Даже 
идиосинкразии обусловлены объективными причинами и имеют объективное значение. 
Среди них встречаются в такие, которые кажутся простым капризом. Лейбниц сам 
рассказывает о людях, "которые не могли смотреть на плохо приколотую булавку"; 
Петрарка (в своем сочинении рассказывает об одном современнике, который не 
выносил пения соловья и которому крик лягушек был приятнее всякой музыки;