предложениях Гегеля слова "тождество", "разум", "логика", всегда думает только, 
правда, не о чужестранных, а о самых обыкновенных отечественных продуктах 
собственных представлений, которые он частью имеет у себя в запасе, частью 
впервые создает из понятий своего противника, а потому естественно, что из 
этого конфликта между понятиями Гегеля и его собственными представлениями 
получается самая невероятная бессмыслица. Так, по гегелевской, точнее, по 
бахманско-гегелевской логике, сам бог "в своей вечной сущности до сотворения 
мира необходимым логическим процессом превращается в категорические и другие 
умозаключения, сам себя определяет, разделяет, судит, доказывает для того, 
чтобы в конце концов найти себя как абсолютную идею". Понимание это совсем в 
том стиле, в каком Спинозу упрекают за то, будто в его философии, поскольку, 
согласно Спинозе, все вещи существуют в самом боге, бог сам себя ест, 
переваривает
и выделяет в виде экскрементов.
При представлениях Бахмана о логике и разуме, который является, по его мнению, 
"особым направлением нашей духовной деятельности, нуждающимся для собственного 
развития в поддержке всех других её направлений, как и всего искусного аппарата,
 называемого нами нашим телом", как из бахманской, так и из гегелевской логики 
необходимо следует (в этом пункте обе логики удивительным образом совпадают и 
находят общий язык), что гегелевская логика вообще и значение, какое придает ей 
Гегель, представляется Бахману чем-то чисто фантастическим и эксцентричным. В 
идее тождества логики и метафизики Бахман не замечает ничего другого, кроме 
"волшебного блеска, легко подкупающего юность, и без того обычно стремящуюся 
ввысь". Надо сказать, что в данном случае Бахман все же вполне заслуживает 
прощения, так как эта идея вызывает затруднения даже в умах, понимающих Гегеля 
лучше Бахмана.
Для пояснения этой идеи скажем поэтому только
следующее: если законы мира не являются вместе с тем также и законами нашего 
мышления и, наоборот, если всеобщие и существенные формы, с помощью которых мы 
мыслим, не являются вместе с тем всеобщими и существенными формами самих вещей, 
то вообще невозможно никакое реальное познание, никакая метафизика. Но тогда 
мир есть какое-то абсолютное зияние, какая-то абсолютная пустота, абсолютная 
бессмыслица, и этой абсолютной бессмыслицей, этим существующим ничто, этим 
гнилым белым пятном оказывается и сам наш дух. Наш разум был бы в таком случае 
не более чем химерой,
измышлением какого-то абсолютного неразумия.
Однако что дает нам основание для такого предположения? Разве мы погружаемся в 
волны мирского моря только до сердца, по горло или даже только до пупа, а не 
наоборот, выше ушей? Разве наш дух, или самость, или как можно его ещё назвать 
есть какое-то ничто, находящееся вне мира и движущееся в ничто? Разве сотканное 
нашим мозгом не имеет внутренней связи с великой тканью Вселенной? Разве именно 
в глубине нашей субъективности мы не свободны от границ субъективности? И не 
является ли дух самой сокровенной глубиной Вселенной? Не находимся ли мы в 
каждом акте жизнедеятельности в один и тот же момент в себе самих и вместе с 
тем вне нас? Разве во внешнем мире мы не в себе самих, а в нашем внутреннем 
мире - в то же время не в реальном мире?
Если даже понимать мышление только как силу, и именно как какую-то особую силу, 
то оно все же является некоторой реальной, положительной, имманентной человеку 
субстанциальной силой; некоторой силой, благодаря которой человек только и 
является человеком, силой, которая не может в нем отсутствовать, без которой он 
перестает быть самим собой. Следовательно, мышление - сила, без которой нет и 
не может быть человека, ибо человеческое бытие есть бытие человека; сила, 
которая, таким образом, сама конституирует бытие человека, с которой его бытие 
существенно связано.
Итак, является ли наше бытие по отношению к миру, к природе, к объективности 
(или как ещё можно это назвать и понять) чем-то акцидентным, не есть ли оно, 
напротив, бытие, с необходимостью содержащееся в бытии природы и в её сущности? 
Не является ли, следовательно, мышление как сила, конституирующая наше бытие, 
силой кеакцидентной также и по отношению к бытию и сущности объективной 
действительности? Не есть ли это бытие в бытии? Является ли эта сила внемировой 
силой или, напротив, одной из сил, врожденных, имманентных самому миру? Разве 
не является мышление силой в такой же мере объективной, реальной, как и 
субъективной?
Разве мысль о том, что всеобщие существенные определения мышления (те 
определения, посредством которых мышление есть мышление) представляют собой в 
то же время и общие существенные определения вещей и что, следовательно, 
логические формы являются и то же время метафизическими определениями, 
выражающими и содержащими внутреннюю природу вещей,- разве это только 
иллюзорная мысль? Если логика не является в то же время и метафизикой, в таком 
случае, что бы мы ни делали, мы не могли бы прийти к метафизике. Тогда 
метафизика могла бы быть нам подарена разве только богом во сне?!
Не выражает ли, следовательно, идея единства логики и метафизики саму природу 
мышления, ибо она адекватна природе мышления? Не лежит ли эта идея в основе 
всякой глубокой философии? Не сделал ли Гегель лишь то, что вывел эту идею из 
неизвестности и, выразив словами, довел до нашего сознания? Не являются ли уже 
категории Аристотеля, в числе которых он сам называет пространство и время, 
определениями логическими, поскольку они есть утверждения, предикаменты, 
применяемые нами в мышлении и разговоре, но вместе с тем и определениями 
метафизическими, поскольку они касаются самих вещей, обозначают и выражают 
реальные их свойства?