той или иной системы такая критика прямо выводит из её положительного, 
истинного содержания. Такая критика, собственно, только высказывает то, что 
критикуемый философ сам хотел сказать или имел в мыслях, но для чего он или 
совсем не нашел, или нашел лишь очень неудачные образы и выражения, как это, 
например, больше всего бросается в глаза у Декарта; такая критика лишь голос 
собственной внутренней совести философа. И результат её вообще лишь тот, что 
определенная философия, с необходимостью принимаемая данным индивидуумом или 
определенной эпохой, которую она выражает, за род, за философию, как таковую, 
есть только один особый, частный, хотя и существенный, вид философии. Критика 
такого рода освобождает поэтому от какого-либо действительного предела 
человеческий разум, является новым вкладом в философию.
В противоположность этому та критика, которая основана на превратном понимании 
критикуемой философской системы, направлена не столько против отрицательных 
сторон той или иной системы, сколько против положительного в ней; такая критика 
нападает не на те стороны какой-либо философии, которые выражают её 
определенность, односторонность, конечное в ней, а именно на то, что является в 
ней философией. Критик не отличает здесь философию от философа; он не 
отождествляет себя с сущностью философа, не делает себя его вторым Я, чтобы в 
этом мистическом единении сущностей услышать голос идеи, недоступный восприятию 
извне, голос, одухотворявший и воодушевлявший философа при создании его труда. 
Такой критик постоянно имеет в мыслях иное, нежели его противник; он не в 
состоянии усвоить его идеи и, следовательно, не может согласовать их со своим 
рассудком; идеи критикуемой философской системы подобно атомам Эпикура движутся 
беспорядочно в пустом пространстве собственного Я такого критика, его понимание 
этих идей выступает как слепой случай, который как бы с помощью особых, внешне 
приделанных крючочков соединяет их в некое кажущееся целое. Единственно верный 
объективный масштаб - идея системы, её вездесущая душа, которая даже при 
величайших внутренних противоречиях все же придает системе в целом единство, - 
для него либо вовсе не является предметом рассмотрения, либо является таковым 
лишь в сделанной им самим плохой копии. Поэтому, находясь в сфере своего 
противника, он чувствует себя как бы перенесенным в чужую страну, где ему по 
необходимости псе кажется таким Удивительным и странным, что у него пропадает 
способность видеть и слышать, так что он и сам уже не знает, бодрствует он пли 
грозит во сне, и по временам, быть может, даже сомневается (конечно, лишь в 
краткие моменты просветления) в тождественности собственной личности и 
здравости своего рассудка. Благороднейшие, гармонически соединенные образы 
пляшут перед его изумленным взором в причудливейших переплетениях, как нелепые 
карикатурные фигуры; возвышеннейшие высказывания разума звучат для его ушей как 
лишенные смысла детские сказки. Если такой критик и находит в своей голове 
аналогичные этим философским идеям представления или понятия, то они служат ему 
точкой опоры лишь для того, чтобы с их помощью пригвоздить философа к кресту 
как человека, совершившего преступление против обычного человеческого рассудка. 
Ибо он знает эти понятия лишь в очень ограниченной мере и эту меру своего 
понимания считает законом их значимости; если же их значение выходит за узкие 
границы его понимания, он теряет их из виду; они растворяются для него в 
голубом тумане недосягаемого, как призраки, которые философ, однако, 
гипостазирует посредством какого-то тайного, до сих пор ещё не объясненного 
приема, как бы вторым видением, второй стороной своего разума. Так, тождество 
реального и идеального объясняли как гипотезу положения "А-А"; спинозовскую 
идею субстанции - как гипотезу логического понятия всеобщности или связи между 
причиной и следствием. Это объяснение подобно тому, как если бы какой-нибудь, 
естествоиспытатель из-за чрезмерной ограниченности своего опыта и знаний считал 
величину растений своей зоны абсолютной мерой, на этом основании отрицал бы 
существование мощного касторового дерева, каким мы встречаем его в Африке и 
Азии, и захотел бы объявить представление о нем гипостазированием 
преувеличенного представления о жалком кустике, каким касторовое растение 
является у нас.
К этой второй категории критики относится и сочинение Бахмана против Гегеля. 
Уже с самого начала своим возражением против учения Гегеля о тождестве религии 
и философии Бахман обнаруживает непонимание гегелевского определения понятия 
тождества. Иначе он не мог бы считать убедительным доводом против этого 
тождества пример людей, которые имеют религию, не философствуя. Пример этот сам 
по себе является негодным, ибо у людей, не имеющих философии, например у женщин,
 религия как раз и является их философией. Суть дела в том, что понятие 
тождества, согласно Гегелю, но только не исключает понятия различия, но, 
напротив, по существу включает его в себя; тождество не гасит свет рассудка, не 
отменяет различия; оно есть тождество лишь как тождество различий. Поэтому, 
когда Гегель утверждает тождество двух предметов, этим не сказано, будто между 
ними нет различия, будто они представляют собой безоговорочно одно и то же, 
будто они не могут выступать в мире как особые формы. Но понятие тождества в 
этом значении - одно из существеннейших, если не самое существенное понятие 
гегелевской философии, ибо оно является лишь формальным выражением абсолютной 
идеи этой философии, выражением того, что субстанция есть субъект, т. е., 
говоря популярно, что бог является по существу личностью, неким различающим 
себя внутри себя самого единством. Вот почему тот, кто не понимает или (что 
почти одно и то же) неправильно понимает это гегелевское понятие, уже заранее 
лишил свою критику всякого доверия.
Подобно тому как во времена величайшего упадка Римской империи римские судьи и 
адвокаты, слыша имена знаменитых ученых-законоведов, думали, как сообщает 
Аммиан 3, что речь идет о заморских рыбах и яствах, так и Бахман, встречая в