обладал совершенным знанием материи, то ему были бы доступны простые существа, 
которые различным образом воздействуют друг на друга и взаимно связаны друг с 
другом; их взаимные воздействия при этом находятся в таком соответствии, что 
при их большом количестве у существ, надлежащим образом взаимно связанных, 
составляются те сложные образования или агрегаты, которые мы обыкновенно 
называем телами". Ещё определеннее и отчетливее высказывалась об этом одна дама,
 маркиза дю-Шастелэ. Она так говорит в своих "Institutions de physique", 
которые цитирует Дютан:
"Если бы имелась возможность увидеть то, что обусловливает протяженность, то 
чувственная форма протяженности исчезла бы и остались бы только простые 
сущности, существующие отдельно друг от друга; так же точно исчезло бы внешнее 
впечатление, вызываемое картиной, если бы все отдельные, мельчайшие 
материальные частицы, из которых состоит картина, могли бы быть восприняты нами 
в отдельности, в своеобразии своих положений". Таким образом, прежний тезис 
Лейбница - монады суть не чистые, абсолютные, но ограниченные силы - 
оказывается уточненным. Этим пределом для монады оказывается материя. В 
качестве материи она представляет собой также связь монад, ту суть, которая их 
опутывает и смешивает, ибо неограниченное существо не может быть в связи, не 
может быть в необходимом отношении к другому существу - это доступно лишь 
существу ограниченному.
Для обычного человеческого рассудка это определение материи как представления 
может показаться подлинным богохульством; ведь обычное сознание как раз 
противопоставляет представление как нечто идеальное материи как чему-то 
реальному, подразумевая под представлением мертвый образ, тень, а под материей 
- действительность. Между тем представление, по смыслу философии Лейбница, 
совсем не есть выражение чего-то нереального. Наоборот, представление 
составляет жизнь, силу, сущность монады, этого единственного источника и 
основания всяческой реальности. Лейбниц говорит:
"Жизнь неразрывно связана с представлением. Жизнь без представления есть мнимая 
жизнь; сама жизнь ость не что иное, как принцип представления". Помимо этого 
материя есть представление, в котором монада себя чувствует связанной, это 
невольное (необходимое), смутное представление. Понятие материи возникает у нас 
вообще тогда, когда мы приближаемся к границе нашей свободной самодеятельности, 
когда мы натыкаемся на нечто, что не в нашей власти. То, куда мы дальше не 
можем проникнуть, что мы не можем проанализировать и рассмотреть по отдельным 
частям, где перед нашим духовным оком становится темно и в нас поднимается поп 
plus ultra нечто предельное для нашего самоопределения, что мы не можем описать 
и сообщить другим, но должны носить в себе как тяжелую тайну, ведомую только 
нашей душе, что поэтому для нас уже есть не понятие, по смутное представление, 
темное, непроницаемое, нерастворимое (unapslosliche) чувство, - это и есть 
материя, это мы и называем материей. Даже наши обычные чувственные 
представления материи сводятся к силе, принуждению, сопротивлению. Но как раз 
смутное, неясное представление и не подчиняется нашему пониманию и воле. К 
понятию материи относится лишь понятие неясности и несвободы 56, ибо 
скованность имеется там, где нет ясности духа. Подлинными прототипами для 
понятия материи служат не валуны и чурбаны, подлинная сущность материи, идея её,
 кроется в животном, в человеке, в виде чувственности, влечения, желания, 
страсти, в виде принудительности и беспорядка. В человеке есть ощущения и 
аффекты, которые имеют над ним больше или столько же власти, сколько есть у 
материального предмета; эти аффекты вызывают в нем физические действия, они в 
самом точном смысле слова угнетают и повергают ниц, если он не напрягает 
максимально свое самосознание или не применяет другие эмпирические средства к 
освобождению. Внезапный сильный аффект может так же точно убить человека, как 
молния, как пушечное ядро или кирпич, упавший крыши. Обороты речи, которые 
обычно употребляются, чтобы обозначать душевные страдания, как, например, 
забота меня сокрушает", "мне тяжело на сердце" и т. п., не простые образы, ибо 
эти состояния действительно вызывают подобные физические действия. Так же точно 
есть у человека представления, которые он не может себе подчинить, сделавшись 
их хозяином, которые он не может разложить на составные элементы и в которые не 
может проникнуть, именно поэтому и не может от них освободиться; они в него 
внедряются подобно свойствам чувственных вещей, они его непосредственно 
обусловливают, они вызывают его страдания, поэтому они для него имеют 
подлинность и реальность материального существования. Во всех подобных 
состояниях мы не являемся гражданами духовного царства, но оказываемся в 
преисподней материи. Страдать составляет сущность материи, дух есть actus purus 
чистое действие. И по аналогии с такими представлениями, сводящими к 
непосредственным определениям, состояниям, status ситуациям наподобие мыслей 
душевнобольного, мы должны мыслить представления монады вообще, в отличие от 
высших монад, в виде темных, смутных представлений. Следовательно, вздорные 
представления могут служить образцом низших монад? Разумеется, но прошу эту 
мысль понимать cum grano salis не буквально и обратить внимание на то, что 
кажущееся в высшей сфере ненормальным, чудовищным, болезненным, ошибочным в 
низшей сфере оказывается нормальным, правильным, здоровым, одним словом, comme 
il faut (таким, каким оно должно быть). Что наши страсти заключаются в смутных 
представлениях, в этом мы убеждаемся на самых обычных явлениях. Издали, когда 
мы ничего не можем точно различить, многое нас заинтересовывает и приводит в 
восхищение, оставляя пас совершенно безучастными, когда мы рассмотрим это 
вблизи на свету. Вообще жизненные иллюзии заключаются лишь в том, что мы не 
разлагаем вещи на их простые элементы, но рассматриваем их в целом, не 
детализируя, поэтому имеем о них лишь смутное представление; совершенно так же