души и среди них особенно духи; математические науки как имеющие дело с вечными 
истинами, основанными в божественном духе, подготовляют нас к познанию 
субстанций; чувственное, вообще сложное преходяще;
оно скорее становится, чем есть и существует. Каждый дух содержит в себе, как 
Платон правильно утверждает, интеллигибельный мир. По моему мнению, всякий дух 
представляет себе этот чувственный мир, но с тем бесконечным отличием от 
божественного духа, что бог познает все сразу адекватно, а мы ясно познаем лишь 
очень немногое, все же остальное окутано нашими хаотичными темными и смутными 
представлениями. Но семя всего, что мы познаем, лежит в нас. Поэтому я думаю, 
что для достижения истинной философии нужно Платона объединить с Аристотелем и 
Демокритом". В третьем письме к Ремону де Монмору Лейбниц пишет:
"Итак, истина гораздо шире распространена, чем обычно думают, но она очень 
часто сочетается с подделками, очень часто скрыта, даже ослаблена и искажена 
различными добавлениями. Если раскрыть эти следы истины у древних и вообще у 
предшественников, то можно было бы извлечь золото из навоза, алмаз из его руды, 
свет из тьмы, в результате мы имели бы подлинную, вечную философию". При такой 
универсальной оценке всех существенных видов философии Лейбниц с полным правом 
мог восхвалять свою философию* за то, что она, как в перспективном центре, 
объединяет в себе все философские системы,-неважно, если это единство 
несовершенно, неважно, совпадают ли буквально отдельные его положения с учением 
Платона и Аристотеля или нет;
философия Лейбница объединяет "скептицизм в отношении несубстанциальности 
чувственных вещей, пифагореизм и платонизм с их сведением всех вещей к 
гармоническим началам или числам, представлениям и идеям, Парменида и Плотина с 
их одним и тем же целым, без всякого спинозизма; учение стоиков о связи всех 
вещей в соответствии с их спонтанностью, виталистическую философию каббалистов 
и герметистов, всюду выискивающих ощущение; формы и энтелехии Аристотеля и 
схоластиков и одновременно механический способ объяснения частных явлений в 
согласии с Демокритом и новой философией". Фр. Шлегель24, образец 
поверхностного и легкомысленного отношения к философии, в своей "Истории 
древней и новой литературы", утверждает о Лейбнице, который сам говорит:  (ep. 
66 an Bernoulli) "Я не одобряю ученых, когда они скрывают имена тех, трудами 
которых они воспользовались" (письмо 66 к Бернулли), что "он не назвал многих 
менее известных родственных ему философов и умолчал об источниках, из которых 
черпал". Может быть, в этом смысле он понимает следующее место в 
"Дополнительных материалах о жизни Лейбница" Феллера, где сказано: "В комнату, 
где он хранил свои книги, не разрешалось никому свободно входить, чтобы никто 
не мог доискиваться, чем он пользовался, потому что он сам учил меня, как по 
каталогам и книгам ученых можно узнать об их занятиях". Но я думаю, что Лейбниц 
открыто и довольно точно указал свои источники, назвав Аристотеля и новейших 
философов, Платона и Демокрита, элеатов и скептиков, пифагорейцев и каббалистов 
как составные элементы, объединенные в его философии, так что ему не нужно было 
больше приводить никаких философов, раз он назвал само средоточие мыслящего 
духа. Что касается отдельных мыслей Лейбница, то Людовици, Бруккер, Дютан уже 
привели из древних и новых философов места, близкие его точке зрения. Так, 
Дютан цитирует из Секста Эмпирика ряд пифагорейских положений, например: "В 
самом деле, все являющееся должно состоять из того, что по существу не есть 
явление; ведь подобно тому, как отдельные буквы не слова, так и элементы тел не 
тела"; с приведенным рассуждением совпадают соображения Лейбница, что 
материальное не может существовать без нематериального, что совокупность - 
нечто сложное - не может составиться без простого, находит монады Лейбница 
также и у арабских ортодоксов, которые говорят: "Весь этот мир, то есть все его 
тела, состоит из некоторых весьма, мелких  частиц,  которые  по  своим  
ничтожным размерам не допускают деления (название им - атомы) и не имеют 
величины"). Что касается принципа неразличимости то Людовици в "Истории 
лейбницевской философии" цитирует следующее место из Цицерона  "Ты говоришь, 
что нет ничего, что могло бы быть другим. Таково положение стоиков, и оно столь 
же достоверно, как и то, что не в мире волоса или зерна, совершенно 
тождественного с другим волосом или зерном". (Ту же самую мысль мы находим и у 
Лукреция, книга. 2. Гассенди в его (De figura atom.) дает к этому следующее 
примечание в котором встречается даже известный пример Лейбница о листьях. Он 
говорит: "Кажется удивительным, что нет двух зерен, вполне одинаковых. Но кто 
этого не допускает, тот никогда не вникал 1 это дело. А сколько таких, которые 
думали бы или захотели бы освидетельствовать листья одного и того же дерева, 
чтобы среди такого множества попытаться найти два совершенно одинаковых 
листочка? Может быть, в отношении зерен это помешает сделать их незначительная 
величина и слабость зрения, но, действительно, раз существует различие между 
индивидами человеческого рода, такое же точно различие откроет Линией и между 
отдельными хлебными зернами".) Людовици цитирует и Якова Томазиуса как автора, 
котором тоже было известно это положение, согласно его логике, где сказано: 
"Индивидуально то, что состоит из таких частных свойств, совокупность которых 
никогда не может быть тождественной в чем-либо другом". Что касается закона 
достаточного основания, то Людовици, между прочим, указывает также на Цицерона, 
которому был известен этот закон, поскольку он говорит "Ничто не может 
происходить без причины, и не происходит ничего, что но может происходить". Но 
Людовици не без основания замечает, что, несмотря на это, Лейбница можно 
назвать основоположником этого закона, потому что он впервые ясно постиг и 
изложил его. Бруккер указывает на француза Карла Бовиллуса и на Бруно. Первый 
уже усвоил мысль, что всякая простая субстанция отражает все другие. Лейбниц 
также знал этого Бовиллуса, но говорит только, что  "Бовиллус и Моптий были