критерия и почвы под ногами; самоотрицание вносит лишь элемент критики и должно 
быть подчинено самоутверждению. Г-ну Арно22 Лейбниц пишет: "Мудрость есть наука 
счастья. Что всего полезнее нам самим, то всего угоднее богу" "Высшая цель или 
намерение бога-собственная радость или любовь к себе". Сам бог, по Лейбницу, не 
что иное, как блаженство в качестве сущности. Так, в области политики мы видим, 
как Лейбниц вы ступает свободным, беспристрастным посредником в борьбе тори и 
вигов. Он пишет одному англичанину: "Как у тори, так и у вигов можно порицать 
только их крайности. Умеренные той и другой стороны легко примирятся. Скажите 
мне, пожалуйста, разве умеренные тори не признали бы, что бывают исключительные 
случаи, когда пассивному повиновению наступает конец и когда допустимо 
сопротивление монарху; и разве умеренные виги не согласны с тем, что на такое 
сопротивление можно решиться не с легким сердцем и не иначе как по важным 
причинам. Так же обстоит дело и с правом наследования, которое нельзя нарушать, 
если только народ не побуждается к тому благом отечества: ведь думать, что в 
этих делах есть непререкаемое божественное право, значило бы доходить до 
суеверия. Вы знаете мои чувства, связанные с обязанностями по отношению к 
монархам. Никоим образом нельзя смешивать церковь и народ. Церковь сама по себе 
требует пассивного повиновения. Царство Иисуса Христа не от мира сего. Но 
народы не могут быть обречены на уничтожение по капризу или злобе одного 
человека. Однако на сопротивление можно идти только в самых крайних случаях".
Попытаемся охватить в немногих словах всю его сущность! То возвышенное 
определение, которое он дает божественной, абсолютной справедливости и в 
соответствии с которым она есть не что иное, как сообразная с мудростью любовь, 
отражает и его собственное существо, которое было разумной любовью человечества 
к самому себе, всеобъемлющей пантеистической любовью мыслящего, научного духа. 
Здесь мы усматриваем возвышенное, святое назначение и смысл пауки, чистым 
образом которой был Лейбниц.
Вера разделяет человечество, обособляет, ограничивает его. Она с дьявольской 
радостью отправляла в ад самых божественных, самых благородных представите лей 
античного духа как проклятых язычников. Она возвела стену ненависти и 
разделения между христианством и язычеством, чтобы прочно утвердиться, найдя 
свою защиту на все времена в оружии злобы, в клевете и поношении недостижимого 
для неё величия древности. И эти явления не были внешней примесью человеческих 
страстей: вера по существу обособленна, ограниченна; она неизбежно ограничивает 
человека. Только разум, наука делает человека свободным; только паука развязала 
человечество, примирила с собой, восстановила его первоначальное тождество; 
связи, которые приносит с собой вера, всегда частные, исключительные. Только 
научный дух, даже в средние века, в замкнутых монастырях, сохранял ещё единство 
языческого и христианского миров и в поразительном контрасте с благочестивым 
мракобесием христиан извлекал из скудных остатков античности разнообразный 
художественный материал. И когда вера снова разделила человечество, только 
научный дух умерял и сглаживал различие веры и таким образом снова приводил 
человечество к взаимной близости и дружбе. Поэтому величие и историческое 
значение Лейбница заключается главным образом в том, что он вопреки 
ортодоксальной ограниченности своей эпохи не загородил своего духовного 
горизонта китайской стеной, которую вера воздвигла между языческим и 
христианским мирами. Так он относится к язычникам, благороднейшие добродетели 
которых с дьявольским лукавством выдавались христианской ортодоксией за 
блестящие пороки; Лейбниц признает у них чистую любовь к благу и истине во имя 
их самих, так же как и у индусов и китайцев, и делает попытку лучше осветить их 
религию. Он пробудил новое, ранее скрытое чувство, пусть первоначально только в 
самом себе, - чувство целого, всеобщего, бесконечного, а уже не только 
отдельного, частного, ограниченного. Не как ученый-историк, а с живым чувством, 
тем чувством, для которого прошедшее не исчезло, признал он достоинство 
греческой философии и стремился воспроизвести у себя целокупность её 
существеннейших видов, связав с новой философией, понимая, таким образом, 
философию в подлинно универсальном смысле, в смысле философии всех времен и 
народов. Он заявляет: "Я нашел, что большинство школ по большей части правы в 
том, что они утверждают, но не правы в том, что они отрицают. Формалисты, как 
платоники и аристотелики, правы, выискивая источник вещей в формальных и 
целевых причинах. Но они не правы, пренебрегая действующими и материальными 
причинами. А с другой стороны, не правы и материалисты, совершенно игнорируя 
метафизический способ рассмотрения и желая все объяснить только через то, что 
зависит от силы воображения (то есть от геометрии)". Бирлингу он пишет: "Я не 
отношусь с таким презрением к Платону; его мысли во многих случаях кажутся мне 
хорошими и глубокими. Я соглашаюсь даже со многим у Сенеки и стоиков. Декарт в 
своей моральной философии проводил то же самое. Вообще я того мнения, что было 
бы лучше и целесообразнее тщательно всматриваться в то, что мы сохранили от 
древних и что должны применить с пользой для себя, не выдвигая того, что в них 
достойно порицания. Не было ни одного выдающегося мыслителя, который бы не 
сказал многого из того, что достойно похвалы. Можно даже хорошо использовать 
многие положения академиков и скептиков. Так, совершенно верно то, что они 
говорят о непостоянстве чувственных вещей, которые скорее следует считать 
феноменами (хотя и закономерными), чем субстанциями. Чувства не являются 
основой всех знаний. "Мелисс и Парменид также более основательные мыслители, 
чем обычно думают". Ганшу Лейбниц пишет:
"У Платона много превосходных мыслей, например: существует только одна причина 
всего; в божественном рассудке пребывает мир идей; объект философии составляет 
истинно сущее, именно простые субстанции, которые я называю монадами и которые, 
раз они существуют, всегда остаются воспринимающими началами жизни; таковы бог,