философия достигла некоторого успеха благодаря тому, что она здесь скорее 
окрепла, более освоилась со своей темой и таким путем впервые создала школу, в 
то время как итальянские философы так или иначе были просто натуралистами, 
философствовавшими наудачу, в соответствии со своим положением, 
индивидуальностью, природными склонностями. Но француз разрешил философскую 
задачу лишь наполовину, остановившись на полдороги, испугавшись трудностей 
метафизического мышления, и с досады тем ревностнее отдался изучению математики 
и физики. Поэтому прошло немного времени, и философия, как пустая мечтательница,
 была почти совсем вытеснена из Франции сенсуализмом и материализмом, проникшим 
туда из Англии.
Но прежде чем это формально произошло, философия уже перекочевала из Франции в 
Голландию. Здесь, впрочем, она нашла временный приют не у настоящего голландца, 
а у человека, в котором проявилось непросто национальное своеобразие, а 
различие между иудейством и христианством; этот философ был евреем по рождению 
и воспитанию, но он порвал с иудейством, не примкнув в то же время и к 
христианству. Он был воплощением самостоятельности и свободы мышления. Здесь 
философия нашла свое успокоение от бурных крайностей идеализма и материализма, 
между которыми она колебалась во Франции; здесь она очистилась от всех чуждых 
элементов, от всех прикрас фантазии, от всех антропоморфических и 
антропопатических 3 покровов; здесь она начала себе шлифовать оптические стекла 
для ясного и отчетливого созерцания. Здесь она нарисовала свой правдивый и 
верный портрет. Но материал, в котором она себя отображала, был груб и 
неподатлив. Это была лишь литография, а не живая красочная картина. Для своей 
эпохи такой оттиск на камне оказался поэтому подлинной головой медузы. Он 
вызвал только свою противоположность. Таким образом, философия, ожидая лучшего 
понимания лишь в будущем, расставшись с самыми значительными народами нового 
времени, перекочевала в Германию. Здесь она предалась рефлексии и размышлениям 
над самой собой, собирала различные философские взгляды, объединяя их как виды 
общим родовым понятием, идеей философии; здесь она снова перечитала все 
накопленные сочинения, которые были ею написаны во время её путешествий по 
чужим странам, подвергла их критике, исправлению, частично вовсе отбросила. 
Здесь она снова принялась за проблему, которую поставила ещё во Франции, но от 
развития и завершения её вследствие неустойчивого характера французов 
воздержалась, остановившись как раз на самых важных и трудных вопросах; теперь 
благодаря немецкой основательности и упорству она начала непрерывно 
разрабатывать эту проблему самым углубленным образом. Только здесь, в Германии, 
философия стали оседлой, слилась с существом нации. Правда, вначале она ещё 
оставалась далекой от народа: переселившись из Франции и все ещё поддерживая с 
последней живей шее общение, она продолжала пользоваться для выражения своих 
мыслей французским и латинским языками. Причину того, почему схоластическая 
философия в Германии угасла позднее, чем в Англии и Франции, Лейбниц 
усматривает в том обстоятельстве, что философы не пользовались немецким языком. 
"Я думаю, что это произошло, вероятно, по следующей причине: в Англии и Франции 
схоластическая философия постепенно теряла силу потому, что эти народы уже 
давно начали излагать философию на своем языке, так что философские рассуждения 
стали некоторым образом доступны простому народу, и даже женщинам. То же, без 
сомнения, произошло бы и у итальянцев, если бы здесь схоластические теологи не 
прибегали к помощи родственных им философов. Что в Германии схоластическая 
философия оказалась более прочной, это помимо других причин объясняется и тем, 
что философствовать по-немецки стали позже, и даже теперь ещё философствуют 
недостаточно". Причину этого Лейбниц видит в том, что немецкий язык существенно 
отличается от латинского, в то время как переход от латинского языка к 
итальянскому или французскому вследствие их близости был легче. Но именно 
поэтому, замечает он, немецкий язык был бы наилучшим пробным камнем, потому что 
он может выражать лишь реальные понятия, а не химеры, если только переводимость 
схоластического термина на живой язык считать мерой его реальности, как это 
делают новейшие философы, стараясь нанести удар схоластикам. Как глубоко это 
замечание в сравнении с противоположным требованием, которое предъявляют 
ученые-педанты немецким философам, - выражать свои мысли все-таки на латинском 
языке! Гегель бессознательно примыкает в этом отношении к Лейбницу, употребляя 
для положительных, реальных понятий какой-либо сферы немецкие слова, а для 
чистых рефлексивных понятий -, чужие, хотя такое словоупотребление, прибавляю я 
в 1847 г., никак не может быть оправдано, потому что эти слова восходят к тому 
времени, когда ещё не философствовали по-немецки. Таким образом, для одного и 
того же понятия у нас имеются два слова; но так как мы находим два слова, то, 
естественно, находим для них в своей голове также и два понятия и из случайной 
словесной двойственности или множественности устанавливаем необходимое различие 
в том, что мы мыслим, другими словами, устанавливаем различие в вещах. Но так 
как для немецкого уха - а мы даже в мышлении произносим и слышим свои 
мысли-иностранное слово заключает в себе всегда нечто чуждое и странное, то, 
естественно, философ-тевтонец будет предпочитать немецкое слово и с молоком 
матери усвоенному слову "бытие" (Sein) будет присваивать непосредственный, 
первоначальный, коренной смысл, а лишь в гимназии усвоенному термину 
"существование" (Existenz) придавать значение чего-то опосредованного, 
производного. Так тайны нашей домировой логики и метафизики получают свое 
разрешение под молотком нашего слухового аппарата. Но вернемся к Лейбницу. Что 
касается его отношения к немецкому языку, то это, как и многое другое, впервые, 
как известно, осветил Гурауэр 4. Я укажу поэтому на его "Введение" к изданным 
им
Вообще она заключала ещё в своем существе нечто чуждое, какой-то налет