только благодаря тому, что является объектом сознания своих родителей, или его 
бытие существенно связано с сознанием его родителей (или других людей), ибо 
если бытие ребенка не являлось бы предметом их знания, то оно не было бы также 
и предметом их любви и заботы, подобно тому как вообще всякий предмет имеет 
наличное бытие для человека и становится объектом его непосредственных личных 
действий и поступков лишь тогда, когда он опосредован мышлением или сознанием. 
Вот почему сознание родителей есть утверждение бытия ребенка. Это означает, что 
только как объект знания бытие ребенка является сохранным, обеспеченным, 
несомненным, надежным бытием, ибо дитя, которое мыслится без участия, будучи 
беспомощным и беззащитным, обречено на неизбежную гибель. Дальнейшее развитие 
ребенка также не имеет другой цели, кроме той, чтобы принцип его бытия, его 
дух-хранитель - сознание (вначале присутствующее в его жизни в форме сознания 
другого человека) стало его собственной сущностью. Поэтому сознание в этом 
смысле возникает в ребенке лишь через влияние, через просвещение, от существ, 
которые в качестве сознательных существ стоят уже на бесконечно более высокой 
ступени, чем детство. Другое Я вообще является для человека посредником между 
природным его бытием и его сознанием. Nomo homini Deus est (человек человеку - 
бог).
Впрочем, это просвещение извне вместе с тем является, конечно, лишь 
воспламенением уже заложенных в ребенке горючих материалов. Именно сознание 
есть всеобщий свет и принцип всей жизни. Поэтому нет жизни без сознания, хотя 
степень сознания и может быть такой низкой, что с более высокой точки зрения 
она деградирует до состояния, почти лишенного сознания. Ибо там, где жизнь 
выступает сколько-нибудь решительно, уже есть ощущение удовольствия и боли. Но 
боль, как и удовольствие, есть самосознание, одно из состояний мышления. 
Ощущающее боль существо спасается бегством, испытывает отвращение к тому, что 
вызывает в нем чувство боли. Следовательно, боль является для него как бы 
светом, который светит ему в темноте, принципом распознавания того, что 
соответствует его природе и что претит ей, служит неким критерием, некой 
способностью различать. Нас обычно очень удивляет в низших животных именно эта 
видимость сознания, однако она является действительным светом сознания, а не 
нашим субъективным впечатлением. Сознание - как сознание в полном смысле этого 
слова - впервые выступает, конечно, лишь там (и потому получает имя сознания 
только там), где оно составляет форму знания, где его содержание больше уже не 
представляет собой единичную чувственную самость и её непосредственное 
эгоистическое бытие, как это имеет место на низшей ступени развития человека и 
у животных, сознание которых ещё неотделимо от их непосредственных жизненных 
потребностей и является не чем иным, как критерием полезного и вредного, но 
выступает уже как всеобщее, а потому как духовное Я, где сознание имеет, 
следовательно, форму всеобщего, абсолютного. Однако, невзирая на это, мы должны 
считать уже ступенями, видами или формами сознания равным образом и те формы 
бытия, которые мы, с нашей точки зрения, воспринимаем и рассматриваем как почти 
лишенные сознания. Вот почему глубокий и разумный смысл имеют мысли Бруно, 
Кампанеллы, Бэкона, Глиссона9 о том, что представление, perceptio, - а по Бруно 
и Кампанелле, которые идут, однако, слишком далеко, даже и ощущение, притом не 
только человека и животного, но универсальное ощущение,- является силой, 
тождественной всему бытию; глубокий смысл имеют pensees confuses Лейбница и 
утверждения Декарта, Мальбранша, Спинозы, что ощущение, воображение, воля 
(желание) являются видами сознания, определениями мышления, modi cogitandi, 
хотя эти философы и понимали мышление в чрезвычайно субъективном и ограниченном 
смысле.
Господин Бахман, конечно, тоже знаком с ними, но, к сожалению, только 
исторически. Ведь его главным недостатком является именно то, что ни одна более 
глубокая философская идея не вошла у него в плоть и кровь, его болезнь в том, 
что он знает идеи философов лишь как отрывки для хрестоматийного чтения, как 
догмы, как фразы, как мертвые продукты, а не как идеи, не как дух жизни, не как 
проявления разума, не как творческие силы; в том, что он знает философию как 
ученый, как всезнайка, но не как спекулятивный мыслитель, ибо как мог бы он в 
противном случае привести такие плоские доводы против тождества мышления и 
бытия? Как мог бы утверждать, что "субъект может быть мыслим также и как 
немыслящий, например когда мы только ощущаем, созерцаем"? Уже Схолиаст, 
обращаясь, если я не ошибаюсь, к платоновскому Федру 10 говорит: "И ощущения 
являются познанием". И он совершенно прав. Ощущение есть не что иное, как 
тождественный с нашим непосредственным индивидуальным чувством разум, личный и 
чувственный разум. Ощущение есть познание, хотя познание ещё не в форме 
всеобщего. Но и мышление, как таковое, тоже присутствует и действует во всех 
наших, даже чисто чувственных, поступках и ощущениях; правда, это не 
отвлеченное научное мышление, не мышление, обращенное в себя, углубленное, 
направленное на сущность вещей, а то мышление, которое направлено на 
существование вещей, посредством которого нам даны в качестве объектов только 
внешние стороны вещей, мышление как сознание. Ощущения есть восприятия 
объектов; но то, что мы воспринимаем объекты как объекты и отличаем их от себя, 
является влиянием скрытого в ощущении мышления. "Созерцание без мышления слепо",
 - говорит уже Кант. Только сознание делает глаз действительно зрячим. Мы видим 
только потому, что зрение есть также и мышление. Поэтому все наши, даже 
чувственные, действия есть вместе с тем акты мышления. Дух и сознание принимают 
участие даже в акте еды и питья. Когда мы едим машинально, будучи погружены в 
размышления, пища поступает в наш организм как бы помимо нашей воли и сознания, 
чисто механически; но тогда она камнем ложится на желудок, словно желудок мстит 
нам этим за небрежность и невнимание, жалуясь на то, что мы хотим взвалить